Ну и бабуська сидела за кассой, подперев ладонью бородатую
щеку! Толстая, морщинистая, с пережженными черно-зелеными патлами, сквозь
которые, как песчаное дно лесного ручья сквозь водоросли, сиял целуллоидный
череп. На возникшего посетителя она уставилась циничными глазами старой сводни.
Хорошенькую зазывалу Прохазки наняли в свою лавочку.
И тут она открыла напомаженную пасть… и я осел, я завяз…
У нее оказался ангельского тембра голос. Да, это был голос
ангела – мечтательного, наивного, радостного; того ангела, что верит в
бесконечную справедливость и в добрую природу человека – этого грязного сукина
сына, миллион раз доказавшего всем, и себе в том числе, что он всего лишь
грязный сукин сын, не более того. Я нырнул в сень этого голоса, как падают ниц
паломники, истоптавшие ветхие сандалии в пыли бесконечных дорог, перед ликом
деревянной Марии, встречающей путника в ладанной полутьме пустого храма.
– Мэй ай хэлп ю, пли-и-из? – пропел ангел, и я
прослезился: этот акцент, эти удары русского топора по сухому полену ни с чем
нельзя было спутать.
– Можете, – сказал я. И огляделся, давая ей
возможность вступить на привычную торговую стезю. – Познакомьте меня с
вашей галереей. У вас тут настоящее царство кукол!
На самом деле я просто жаждал слушать и слушать этот голос.
Пусть еще поговорит, еще немного… О’кей, пусть поговорит о погоде, о бизнесе, о
могучем клане Прохазок…
Я откуда? Я из Иерусалима: знал, кому говорю, и знал, старый
спекулянт, приблизительную реакцию из этой, обведенной кровавой помадой,
ужасной щели: да, да, все правильно, нам нужно жить в своей стране; да, нас терпеть
не могут, не переваривают во всем этом блядском мире, поэтому нам надо жить
именно там, на горе, где возвышается наш храм – у старухи в голове был какой-то
бурелом из легенд, детских пасхальных куплетов и сомнительных баек, выуженных
из популярных книжек. Между прочим, ее тоже зовут Ханой, чтобы вы знали. Очень
приятно. Выходит, вы из самого святого Иерусалима… А вот у нее сложилось
по-другому: дочка, понимаете ли, влюбилась в чеха. Нет, Зденек, он хороший
парень и никогда еще никого не обидел, он настоящий мастер и порядочный
человек, и у нее трое уже больших внуков и даже две правнучки, но… –
Старуха перевесилась над кассой и приглушенным шепотом открыла мне секрет: – Но
все они – чехи, понимаете? А! Чехи… Вот Тонда, ее внук. Он хороший мальчик, но
– чех. Нет, если ты душевно скажешь ему: поц, ублюдок, мерзавец, можешь ты
иногда проведать бабушку дома, а не в галерее, и просто так, а не ради денег,
поц? – он, конечно, поймет. Но что вы услышите в ответ? Только одно:
«Я-асне… Ясне, ясне», – вот что вы услышите…
Минут сорок я наслаждался музыкой небесных сфер. Само собой,
мы коснулись всего на свете, в том числе и ямы, в которую можно выгодно упасть
за секунду до выстрела, и украинских крестьян, о которых много чего говорят, но
именно они ее держали – кто на печке, кто за печкой, а кто в хлеву – и этим
спасли жизнь, так что про украинский антисемитизм при ней, пожалуйста, ни
слова…
Наконец взглянув на часы, я понял, что пора сворачивать
акцию. Обошел всю галерею, увешанную, действительно, очень добротным товаром.
Стаи принцесс, страшидл, коней и кошечек, королей, и кашпареков, и пучеглазых
гурвинеков, и ушастых спейблов, и прочего забавного люда, тихо покачиваясь,
свисали с потолка на своих струнах: неслышная музыка волшебной мистерии…
Я не хотел спрашивать у Ханы, где висят именно Петькины
куклы; сам хотел угадать, да и не стоило разоблачаться, дабы в один прекрасный
день старуха не вспомнила при нем, что огромный такой парень из Иерусалима
искал куклу именно мастера Петра Уксусова. Впрочем, скоро я обнаружил, что у
каждого изделия с руки или с ноги свисает бирка с ценой, где на обратной
стороне написано имя мастера. Но еще до того я опознал нескольких его кукол:
двух страшидл, шута Кашпарека и нежную восхитительную зебру с невероятно
длинной шеей и застенчивыми глазами. Зебра была очаровательна, но я склонялся к
шуту Кашпареку. Во-первых, тот был клетчатым, дивного, озорного сбора цветов:
лимонно-зелено-бордового. Во-вторых, у него были лунные глаза, глядящие всегда
поверх вашей головы, с какой бы точки вы на него ни смотрели; у него были
крепкие кулаки и крепкие коленки, и деревянные остроносые башмаки, и булава в
руке, и деревянный колпак с двумя развесистыми по краям лица рогами и с таким
количеством колокольчиков, что едва я снял его со стены, как он зазвенел и
звенел всю дорогу, пока я пытался поставить его на ноги и провести хотя бы
немного по полу…
Старуха, подняв со стула необозримую корму и обеими руками
стараясь вызволить юбку, защемленную в ущелье между ягодицами, потащилась за
мной… Ее колокольчиковый голосок звенел райской музыкой, и так они звенели оба
– старуха и шут Кашпарек, – звенели по-разному: она как ангел, он – как
насмешливый шут-бубенец.
Любая, любая кукла здесь – произведение искусства, твердила
старуха. Вам будет не стыдно подарить ее ни ребенку, ни взрослому, не смотрите
на цену, я дам вам скидку. Знаете что – за две куклы я дам-таки двойную скидку,
вам обижаться на меня не придется…
Собственно, я уже знал, кому привезу шута. Я подарю его
близнецам Рами и Ривке, восьмилетним детям одной нашей тяжелой пациентки,
больной шизофренией.
Они приходили к матери через день, приносили фрукты или
домашнее печенье, испеченное бабушкой, садились на диванчик, держась за руки и
не сводя с матери двух пар спокойных черных глаз. Им велено было проследить,
чтобы мать все съела, и они следили. Эти тоже были ангелами, посыльными – из
тех, что неукоснительно и спокойно исполняют порученное. Отец у них умер,
бабушка тоже вряд ли собиралась жить вечно, а им самим предстояло долгие годы
иметь такую вот мать. И они сидели, держась за руки и глядя на нее спокойными
черными глазами, – чернорабочие ангелы, из тех, на которых держится каждая
минута этого мира… Вот кому я повезу куклу. Именно Кашпарека: опасного,
веселого и лихого, с булавой и колокольчиками, с крепким утиным носом, острым
подбородком и лунными глазами, знающими что-то такое, чего, возможно, еще не
знали близнецы.
– Вы правильно выбрали, – сказала старуха. –
Это изделие одного русского мастера, нашего друга. У него двух одинаковых не
бывает. У каждой его куклы свое лицо и свой характер. Я сама всю жизнь водила
кукол, и скажу вам, насколько это важно, чтобы у куклы были характер и лицо.
Тогда она сама вам доложит – что она хочет и чего не хочет, что любит, а чего
терпеть не может. Вот тут, говорит она вам, подержи подольше мне паузу, потому
что, когда я так вот медленно и вопросительно поворачиваю голову, мой правый
глаз очень выразительно смотрит в зал… Понимаете? Остальное доделает кукловод,
если у него есть мозги и талант… И, между прочим, вот этот самый мастер – он еще
и артист, да какой! Он артист такой, что на Карлов мост не выходит, чтобы не
испортить день другим кукольникам. Из благородства! Потому что, если он
появится – все, сворачивай удочки: пока он на мосту, ни один турист от него на
шаг не отойдет и на остальных артистов даже не взглянет. У него такие руки, что
едва он прикасается к кукле, та оживает. Можете мне поверить, она оживает и
двигается, как человек… Я говорю ему: «Петька, когда я сдохну, приди и просто
коснись меня своей животворящей лапой. Я тогда сразу поднимусь…» Помните, в
какой это книжке мертвецу кричат: «Лазарь, пошел вон!» – и тот подымается и
идет себе?
