Я представил эту картину: мой друг в образе Иисуса,
воскрешающего крашенную, как бордельная достопримечательность, нелепую старуху:
«Хана, пошла вон!»
– Боюсь, это из евангелий, – сказал я.
– Что вы говорите! – удивилась она.
Я отсчитал новенькие еврокупюры, получил чек, и пока она
быстро и ловко упаковывала Петькино изделие, мы еще потрепались… Я наслаждался
ее ясным умом и изумительной памятью: старуха помнила номера киевских трамваев
и их довоенные маршруты, помнила день вчерашний и позавчерашний, помнила свою
яму и своих спасителей, всех своих кукол, все радости и обиды, всех погибших
родственников. Она была в полном порядке; она была мечтой геронтолога, эта
замечательная старуха, и я все стоял у кассы и слушал голос божественных
цимбал, и медлил, и медлил…
– Ладно, двинусь, пожалуй, – наконец проговорил я
с сожалением. – Рад был познакомиться с вами, Хана. Рад, что зашел и
увидел все эти чудеса.
Когда я коснулся ручки двери, она сказала мне в спину:
– Стойте, черт бы вас побрал!
Выползла из-за кассы, переваливаясь, как танк на ухабах.
– В душу вы мне влезли, вот что. Хочу вам кое-что
показать, если только это останется между нами. Никому ни звука, ладно?
Она стояла передо мной, таинственно и победно улыбаясь
размазанным клоунским ртом.
– Говорите, все это – чудеса? – спросила она,
махнув рукою вокруг. – Милый вы мой, разве это чудеса! Это просто честная
работа. Пойдемте со мной, я покажу вам настоящее чудо!
Повернулась и, не глядя на меня, двинулась к закрытой,
выкрашенной голубой краской двери в соседнее помещение, толкнула ее и вошла, а
я встал на пороге. Несколько ступеней вели вниз. Комнатка как бы находилась на
полпути в подвал, да еще занята огромным низким шкафом с выдвижными ящиками;
я сомневался, что мы с Ханой вдвоем здесь поместимся.
– Спускайтесь, – сказала она, глядя на меня снизу
вверх. – Не пожалеете.
Вытянула из щели между шкафом и стеной стремянку, расставила
ее и придвинула к шкафу:
– Только ша… Видите, там, наверху… лежит? Поднимитесь и
остору-ужненько разверните покрывало.
Сейчас я заметил, что на уровне моих глаз, на верхней крышке
шкафа лежит, судя по очертаниям, некто маленького роста, явно человеческих
пропорций. Мне даже стало слегка не по себе.
– Но… я-то как раз покойников не воскрешаю, –
заметил я со смущенным смешком.
– Вертайте, вертайте, только бережно. Иначе он голову
мне снесет.
Я поднялся на стремянку и, едва не упираясь головой в
потолок, принялся опасливо распеленывать сверток…
Странное дело! И позже, вспоминая эти минуты, я повторял
самому себе – странное дело, странное дело: ведь я уже видел эту куклу, я видел
ее в действии, восхищался ею, стараясь, впрочем, поскорее отвести от нее
взгляд… Тогда почему, откинув последний слой полупрозрачной материи и
увидев… – Лизу, Лизу, Лизу! – я почувствовал такое смятение, такой
стыд и жжение в груди и даже… страх? Почему я умолк, уставясь на безмятежно
лежащую миниатюрную женщину, вытянувшую абсолютно живые руки вдоль шелкового
зеленого платья? Почему я остолбенел, глядя на фантастически точно воссозданные
черты ее лица, на виртуозно затонированную кожу с крошечным прыщиком на
подбородке и изумительно воспроизведенными бисеринками пота над верхней губой и
у корней волос? И отчего меня вдруг охватила неуправляемая ярость – да, то была
ярость, и ничего поделать с собою я не мог.
– Так вот где он ее хранит, – прошептал я, и Хана
снизу спросила: – Ну как? Чудо?
– Да, – глухо ответил я. – Да.
– Жаль, не умею открыть ей глаза, – волнуясь,
проговорила Хана. – Я вообще боюсь что-то тронуть: там сложнейшая механика
– какие-то шарниры, тяги, кулачки… система каких-то эксцентриковых колес, и
фотоэлементы, и миниатюрная гидравлика. Петька объяснял, я всего не запомнила.
Он сказал: «Хана, если б ты могла заглянуть внутрь ее корпуса, ты бы в обморок
упала». О, видели бы вы, как плавно она двигается! У нее на пяточках колесики.
А глаза делал на заказ один из последних глазодуев Чехии, Марек Долежал: он
настоящий гений, ему восемьдесят семь, живет в Брно. Петя говорит, что три дня
они с Мареком бились над цветом и не могли подобрать точный оттенок, пока он не
додумался просто пойти на рынок и обойти все медовые ряды. И знаете, это
оказался молодой горный мед: черемуха, жимолость и клевер, богородская трава и
шалфей… И тогда Марек выдул эти ее глаза. Жаль, что вы не можете увидеть,
потому что это настоящие человеческие глаза со слезой… Я смотрела их танец раз
восемь, и еще бы смотрела сто раз, и скажу вам: эти ее глаза под софитами
сверкают и переливаются, как живые!
Слава богу, подумал я, что эти глаза закрыты, а то вообще
можно было бы рехнуться. Мне – врачу, каждый день осматривающему больных, было
не по себе стоять тут над спящей Лизой и говорить о ней с посторонним для меня
человеком… В этом было… было нечто запретное.
Я вдруг вспомнил, как однажды на утреннем обходе, войдя в
палату, застал ее спящей. Шира сказала, что у этой больной была беспокойная
ночь и только под утро она заснула. Вот так и лежала, точно так – бессильно
вытянувшись, с бисеринками пота над верхней губой, с протянутыми вдоль тела
тонкими руками… «Не будем ее будить», – сказал я и перешел к пациентке на
соседней кровати.
– Я вам скажу, но пусть все останется между
нами, – вздохнув, проговорила Хана. Ее не прокрашенные на макушке седые
волосы сверху выглядели, как тонзура монаха. – Тяжело произносить такие
вещи. Это ведь его жена…
– Как – жена? – обернулся я, хотя понимал, что она
имеет в виду, но что-то же заставило меня задать этот дурацкий вопрос. Не
собственное ли смятение, скребущее душу?.. – Что значит – жена? Ведь это –
кукла.
– Ну, да, да… Понимаете, жена у него – сумасшедшая, и
единственная его радость – вот эта… это… существо. Он разговаривает с ней,
знаете? И лучше не прислушиваться к этому разговору. Он говорит ей: «моя
девочка», и «ну что, соскучилась?»… и «давай проверим ножки-ручки», и всякое
такое… Я всегда ухожу, чтобы не слышать. Мне кажется, это очень интимно…
Я резко проговорил, чтобы сбить духоту, хлынувшую мне в
грудь:
– Послушайте, Хана! Это просто кукла. Замечательно
сработанная вещь. Произведение искусства. Но это не человек, а кукла! И вы, как
профессионал, это прекрасно понимаете…
Она как-то странно усмехнулась и сказала:
– Я-то понимаю… А вам случайно никогда не приходилось
бывать в музее кукол театра Образцова? Не случалось заглянуть в их хранилище?
Как они лежат там на полках, будто в морге, и из-под савана то рука
свешивается, то нога торчит… Там смотрителем музея работала одна очаровательная
дама. Так вот, рабочий стол она установила так, чтобы все тамошнее население
держать под обзором. А то, говорила, стоит мне отвернуться, как они уже другие
позы приняли.
