Казимир Матвеевич приготовил ужин – мы возили с собой
кипятильник и кастрюльку, умудряясь, несмотря на запрет администрации, и
картошку в номере варить, и яйца. Ведь нашим главным девизом было: экономия на
всем!
Когда уже погасили свет и легли и мой старик, как обычно,
вначале храпанул во всю ивановскую, а потом тихо заурчал, как мотор, работающий
вхолостую, вдруг чужой голос в темноте – гнусавый, подземный – тихо и хитро
проговорил над моим ухом: «Я детина небогатой, а имею нос горбатой, и зовут
меня Фарнóс – красной нос».
Я взвился с жалобным воплем и кинулся к выключателю. И когда
комната озарилась сиротским светом обсиженной мухами гостиничной люстры,
оказалось, что старик сидит на кровати и смеется. И тот же голос, не имеющий
отношения к нам обоим, продолжал откуда-то, со стороны окна… нет, с потолка!..
нет, от двери: «Я три дни надувалса, а как в танцевальны башмаки обувалса да
колпак с пером надел, так полны штаны и набздел».
– Кто там?! Где это?! – заорал я, крутанувшись
юлой.
А Казимир Матвеевич:
– Тихо, тихо, Пётрэк. А то менты набегут. Это шут
Фарнóс, Красной нос, прапрадзядэк русского Петрушки. Не ищи, не ищи… его
и под кроватью нет. Ты слышишь – нет его; он жил в XVIII веке, шутом был у
русской царицы Анны Иоанновны. Не веришь? Я тебя не разыгрываю. Итальяшка, буффон
в труппе дель арте, там есть такая маска – Петрилло. Пьетро Миро Иозеф
Регальский… Жуткий пройдоха был: и трактирщик, и ростовщик, и шут… А то, что ты
слышал, то ест – вентрология, чревовещание. Разговор желудком, не голосовыми
связками. То ест искусство тонкое, искусство жрецов, колдунов – тех, кому надо
напугать человека, заставить его слушаться. Волшебница Эндора так предсказала
гибель еврейскому царю Саулу. Говорила желудком, а он считал – то подземный дух
пророчит. Поверил. И погиб в битве с филистимлянами. Потому нельзя тем
щеголять, то опасно! Вот, иди-ка сюда… Стань прямо. Смотри на меня… Что у нас
находится внутри? Мно-ого чего. Здесь – голосовые связки, здесь – трахея,
пищевод… потом желудок. Между пищеводом и желудком – кольцо, и ты это держи в
уме, пригодится…
Я стоял перед ним тощим солдатиком, в трусах и в майке, а он
ворочал меня, нажимая большим пальцем то на цыплячье горло, то на диафрагму, то
на живот, объясняя законы извлечения звука при помощи гладкой мускулатуры
внутренних органов. Вдохни, говорил он, напряги мышцы живота и задержи дыхание…
А теперь выдохни… И я задерживал дыхание, и напрягал живот, выдыхал ртом и
выдыхал носом, и кажется, даже пукнул разок от усердия…
Разумеется, у меня ничего не получалось, ничего, кроме писка
и мычания, из меня не вылетало, но я уже мечтал, как заговорю перед мамой таким
же утробным гнусавым голосом и как она сначала испугается, а потом всплеснет
руками и захохочет…
…Позавчера я обихаживал всех своих покойников. Местное
кладбище находится на высоком холме над морем. Помнишь, у Свифта – летающие
острова? Когда я прочитал в детстве эту книгу, у меня перед глазами возникло
наше кладбище: мне всегда казалось, что по ночам оно поднимается в небо и
летает там до утра. Может быть, потому, что над памятниками, крестами и
пирамидками облака всегда проплывают особенно стремительно.
Уже занималась метель: в порывистом свежем ветре снег мягко
обволакивал, забивался в складки одежды, таял на лице…Запах тающего снега в
свежем ветре и был для меня в детстве – запахом метели. И вот, прикручивая
непослушной отверткой подновленное фото Казимира Матвеевича к истертой ветром
плите гранита, я думал, как хорошо здесь, как вольно лежать. Мало где людские
души могут так славно парить над тяжелой водой.
Я ведь и души умерших представляю себе прозрачными куклами,
вновь взятыми Всевышним на службу. Так и вижу, как мой старик уносится вверх в
окружении целой свиты своих «лялек». Впрочем, вру: своих кукол он завещал
театру: одна лишь Хабалка путешествует со мной повсюду.
Между прочим, знаешь ли ты, кто спрятал кукол Казимира
Матвеевича, когда его посадили, и хранил все годы его отсидки, а потом
пересылал ему посылками, едва тот перебрался на Сахалин? Моя Бася, моя любимая
Бася. Вот еще одна моя тоска.
Бася, тихо угасавшая на больничной койке, сердившаяся, когда
я прилетал ее повидать («Не трачь на мне часу и пенёнзы, Пётрусю, бо естешь
таки бедны и та ки бардзо заенты!»
[16]
) – ведь это она
спасла нас, меня и Лизу, одной только фразой, произнесенной серыми, почти
мертвыми губами, уже не боясь оговорить, оклеветать, ничего уже не боясь, даже
смерти.
Со смертью у нее были свои отношения…
Однажды она рассказала мне историю, к которой потом не
возвращалась никогда, несмотря на то что я прилип к ней как репей и донимал
расспросами: меня в любом сюжете всегда интересовали только детали. Басин
рассказ меня заворожил, ослепил до того, что я довольно долго боялся засыпать,
и она должна была сидеть рядом, кляня свой язык, держа меня за руку и напевая
какие-то дурацкие песенки времен ее молодости, чтобы отвлечь мое внимание от
этой истории.
А история такова: война, Львов оккупирован немцами, и она,
Бася, стоит на браме, так как вышла глянуть – будет ли дождь, то есть
вывешивать белье на чердаке или на балконе? И видит она, как в конце улицы
выныривает откуда-то и бежит к ней совершенно голый мальчик лет пяти-шести… Она
говорит, что даже глаза закрыла – не поверила, что это не сон. Но потом глаза
ей пришлось открыть, так как он добежал до нее и стал просить его спрятать. И
она испугалась. Она побоялась спрятать ребенка у себя; навалился, говорила,
такой ужас, такой ужас горячий… аж мороз по сердцу! И она посоветовала мальчику
спрятаться в канализационном люке поблизости, даже сама помогла поднять крышку
и помогла туда спуститься. Не успела отойти к браме, как видит: бегут от
Лычаковского двое.
Подбежали, спрашивают: «Матко, гдже дзецко?» И она, трясясь
от страха, махнула рукой дальше – мол, туда побежал… Постояла еще минут десять,
дожидаясь, чтобы те скрылись из виду, потом подождала еще минут пять – не
вернутся ли снова… Наконец пошла и отодвинула крышку люка…
Потом она плакала и повторяла: «Ты веришь мне, что прошло
минут двадцать, только несчастные двадцать минут! Ты мне веришь?» И говорила,
что, пока она стояла и ждала, чтобы cкрылись те двое, она уже придумала, куда
отведет мальчика и во что его оденет, ну и все такое… Короче: когда она подняла
крышку люка, она увидела обглоданный крысами трупик ребенка. «То быу
жидэк», – пояснила она…
Я тогда ничего не знал о Холокосте и буквально оледенел от
ужаса. И долго в моих снах меня догонял голый мальчик и умолял спасти его,
спрятать. Потом уже, гораздо позже, Басин рассказ обрел подлинный смысл, еще
более ужасный. Я и в юности, знаешь, блуждая по львовским подворотням и темным
уголкам, иногда останавливался и, глядя на слуховое оконце какого-нибудь
чердака или залепленное паутиной и мусором окошко сырого и вонючего
полуподвала, думал: вот здесь его можно было бы спрятать… Его… их… многих,
многих, если захотеть…
