Две лампы-прищепки, прикусив край стола, причудливо освещали
снизу его лицо желтоватым светом. И таинственный этот свет, и пугливые огромные
тени, скользящие по стенам от малейшего взмаха его руки, и куклы, терпеливо
ожидающие во тьме знака к началу какого-то действа, но главное, его непривычно
подсвеченное средневековое лицо: скульптурный подбородок, орлиный нос, высокие
надбровные дуги – все это создавало картину нереальную, сновиденную, даже
пугающую… Может, именно так, в глубоком подвале одного из домов пражского
гетто, сидел когда-то над свечами великий и властный, ученейший рабби Йегуда
Лёв бен Бецалель, размышляя о способах оживления своей огромной куклы?..
– Ты чем занят? – пробормотал я, чтобы развеять
наваждение.
– Да так… поролон на песий костылик приклеил. Стучит
очень, сил нет…
– Ты что, вообще не ляжешь? – сонно удивился я, и
он буркнул, не поднимая головы:
– Дрыхни, дрыхни. Твое дело гостевое…
Потом все же поднялся, погасил лампочки и вышел. Слышно
было, как в спальне что-то смутно-вопросительно бормотнула Лиза, и его голос
шепотом ответил нечто вроде – «цып-цып-цып…». Затем дверь спальни плотно
затворили, и я подумал в полусне библейской фразой: «и вошел человек этот к
своей жене…», усмехнулся, поправил себя: «к моей жене»… повернулся на бок,
подгребая ближе к себе горячее щуплое тельце Карагёза, и наконец крепко уснул.
* * *
А утром – мы с ним завтракали рано, вдвоем, не дожидаясь
Лизы – та поздно вставала, – он спросил:
– Составишь вечером компанию? У меня халтурка в одном
клубе, типа кабаре. Живые бабки в руки, и кормят, и жратва, говорят, неплохая. –
Вопросительным взглядом дождался моего кивка (рот был занят) и добавил: –
Только учти, для Лизы это – корпоративная вечеринка.
Я понял, что заказан именно его номер с Эллис. Вспомнил мое
с ней нечаянное свидание в галерее Прохазок и смутился, будто речь шла о тайной
интрижке:
– А если Лиза захочет с нами пойти?
– С какой стати? Во-первых, приглашение на двоих, а ты
гость, я обязан тебя развлечь. Во-вторых, она терпеть не может толкотню,
в-третьих, утомляется к вечеру.
– С огнем играешь, Петька! Давно ли мы не слышали об
украденной душе?
– Отвали, не каркай, – спокойно отозвался он,
намазывая масло на тост, – Лиза в отличной форме, – вскрыл крошечную
упаковку с жидким медом и, опрокинув ее над творогом в своей тарелке, медленной
янтарной струей вывел готический вензель – букву «Л». Оглянулся на дверь и
понизил голос: – Кроме того, Лиза уверена, что Эллис безнадежно сломана: я,
видишь ли, оступился, грохнулся с ней со сцены, так что вся механика побита,
глаз лопнул, и так далее, и ты хорошенько это запомни… А в кабаре за пять минут
дают пятьсот евро. Что – отказаться? Охренел ты, что ли? Побойся бога!
И я благоразумно промолчал: пятьсот евро – довод
убедительный.
Я смотрел на его руки, что совершали над столом самые
обычные движения, и думал, что вечером эти руки будут совсем в другом мире:
частью куклы будут, частью волшебного действа.
Это был мой последний день в Праге. Завтра на рассвете –
улетать.
А он заторопился, вскочил, принялся метаться по мастерской,
закидывая в рюкзак какие-то необходимые вещи, спотыкаясь о мой тюфяк,
чертыхаясь…
Наконец заглотал свой остывший кофе и умчался.
Я остался бродить по мастерской в гостевом одиночестве. В
стылом утреннем свете, совсем не таинственном, по стенам буднично висели куклы,
и чуть не половину мастерской занимал невероятный,
обеденно-рабоче-раскройно-чертежный стол, на котором и за которым у обитателей
этого дома была сосредоточена изрядная часть жизни.
Я заглянул в одну из открытых картонных коробок на углу
стола. Она была полна заготовками из папье-маше, теми, что Петька делал в
свободное время для «воркшопов»: болванки лиц, нечто вроде головы Голема –
полуфабрикат, из которого потом можно сделать кого угодно, расписав маску и
наклеив парик…
Петька объяснял мне когда-то, что зрительская фантазия
гораздо богаче готовой бездарной куклы и что в такой вот болванке уже заключен
некий образ, который зритель может дополнить своим воображением.
Выудив из коробки одну болванку, я повертел ее в руках…
Длинная вытянутая морда, едва обозначены рожки, бородка: черт? козел?..
В этой заготовке, в этой отдельной голове заключался целый
спектр эмоций. Если глянуть анфас, то – оскаленная, с раскосыми узкими глазами
– она выражает злобу и хитрость. Но если чуть склонить ее набок и немного
опустить подбородок, оскал исчезает, и остаются полуприкрытые, очень печальные
глаза…
Меня так и подмывало достать из шкафа и подробно рассмотреть
старую куклу Вильковских. Ведь это ее, пропавшую из семьи на целых три года,
так горько оплакивали сестры-наездницы, Яня и Вися? Впрочем, возможно, все было
иначе, и то, о чем рассказывал доктор Зив…
Тут отворилась дверь спальни, прискакал оживленный Карагёз,
прошлепала в ванную Лиза – дом ожил.
Затем я отлично позавтракал и с Лизой (завтракать могу раза
три за утро, без всякого ущерба для организма); мы с ней вышли «прошвырнуться»
и долго гуляли по центру, отогреваясь в магазинах, галерейках, книжных
пассажах.
День и сегодня был серым и холодным, прихлопнутым крышкой
подвального неба, зато вечер и ночь, как и вчера, обещали огни, волшебство,
золотые шары и звезды на шпилях Тынского храма, пронзающих белую тьму.
Я затащил Лизу в симпатичный ресторан в Унгельте – «У
мудрого орла». Мы уселись у окна, Лиза – так, чтобы видеть любимую аркаду в
совершенно флорентийской галерее дома напротив, а я – лицом к небольшому
камину, в глубокой утробе которого колыхались, вытягивались и потрескивали
струйки огня. Сквозь Лизины волосы, влажные от тающих снежинок, огонь казался
двоящимся и вспыхивал дружными искрами, перемигиваясь в тайной игре.
Кроме нас, в ресторанчике сидели только двое: мужчина
средних лет и его маленький сын. Пока отец, рассеянно глядя в окно, одолевал
под пиво свои картофельные клецки, мальчик, стоя коленками на стуле, рисовал
портрет отца на выданном ему официантом листе. Он что-то быстро, страстно и
ладно говорил сам себе по-французски, вскидывая пушистые брови и мелко штрихуя
тени на портрете. И чем ближе к окончанию продвигался портрет, тем убедительней
и эмоциональней сам с собою соглашался мальчик. В конце концов он перевернул на
отца бокал с пивом, и две официантки захлопотали, устраивая папашу у камина;
тот с полчаса еще сушил вельветовую брючину, совсем по-домашнему сидя в кресле
и вытянув ногу к огню…
Я чувствовал, что Лиза оживлена и развлечена моим приездом,
рада прогулять меня, да и сама рада проветриться. Выглядела она совсем
здоровой. Шутила уместно, адекватно, без малейшего напряжения вспоминала наши
иерусалимские вылазки – то есть была на удивленье хороша…
