– Не знаю, купил или арендует. Я не вдаюсь.
– А ты обернись и вдайся разок. Сразу поймешь, каким
бизнесом он заправляет. И почему ему так необходимо, чтобы у всех мужиков в
округе…
Петька развернулся и увидел то, что уже минут десять
наблюдал я, поскольку в отличие от него сидел лицом к сцене. Там, вокруг шеста,
поочередно и старательно, под шепотливую подвздошную музычку и оплеухи
фиолетовых вспышек вращались девочки в одних лишь босоножках на гигантских
каблуках. Впрочем, вру: были еще номинальные трусики, по сравнению с которыми
листок на гениталиях античных статуй выглядел ватными штанами путевого
обходчика. Если этот стриптиз считался «легким», то тяжелого я просто
вообразить себе не мог. Это был парад местных планет («горячие чувства не знают
выходных!»): блондинка сменяла брюнетку, за ней к шесту выходила рыжая, после
чего возвращалась брюнетка. Разнообразие зрительного ряда исчерпывалось цветом
волос, все «артистки» производили одни и те же движения: медленно истомно
задирали ноги, покручивали задом, изгибались и прогибались (у меня при этом
возникали исключительно медицинские ассоциации по части незабвенной бабуси). И
на позах, и на самих девочках лежал отпечаток тошнотного штампа, унылого
несоответствия этой сцене, всему прекрасному залу, с его витражами, колоннами,
щедрыми ангелами на потолке, глядящими вниз с отрешенными лицами.
– Увы, – сказал Петька, отворачиваясь от сцены и
пробуя принесенное пиво. – Они все губят каблуками. Надо, чтобы кто-нибудь
объяснил им: обнаженная женщина на котурнах не может стать объектом страсти,
это взаимоисключающие вещи. Она должна быть босой… Маленькие легкие ступни,
которые хочется согреть в ладонях, а не убийственные каблуки, нацеленные на
твои беззащитные яйца. Кстати, это отлично понимала Айседора Дункан, которая
плясала босая, действительно разжигая этим мужскую половину зала. Ибо, видишь
ли, женская ступня чрезвычайно эротична сама по себе… Между прочим, я как-то
собирался сделать куклу, которая представляла бы из себя одну лишь ступню:
такая трогательная пугливая ступня с вкрадчивыми пальчиками… Потом она
превращается в Змея Горыныча о пяти головах…
И он пустился в рассуждения о сценическом несоответствии в
пропорциях шеста и женских фигур, об отсутствии постановочной фантазии и о
чем-то еще, что его занимало… Я же, поглядывая на кружение грудей и ягодиц
вверх и вниз по шесту и вокруг него, переводил взгляд на безмятежное Петькино
лицо, в который раз поражаясь герметичности сознания этой уникальной личности.
Его не касалось окружающее; он пребывал в абсолютном
спокойствии – да и о чем стоило тревожиться? Лиза – его единственная забота в
тутошнем, не кукольном мире – сейчас находилась дома, в безопасности, была на
данный момент здорова. Все остальное не заслуживало ни малейшего внимания.
И неожиданно меня это разозлило.
– Послушай, – решительно перебил я, обрывая его
рассуждения. – Я ведь как раз хотел поговорить с тобой о Лизе, пользуясь
тем, что мы одни…
– А мы одни? – удивился он, мельком обернувшись на
сцену, где у шеста не слишком синхронно крутились уже две одалиски. – И
при чем тут Лиза? Она в полном порядке.
– Что ты заладил одно и то же! В порядке, в порядке…
Для тебя «порядок», когда она не ходит по стенке, не мелет чепухи и не мешает
тебе заниматься твоими делами.
Это было и грубо, и несправедливо, но мне вдруг захотелось
основательно встряхнуть этого кукольного эстета во фраке. И видит Бог, я имел
на это право.
– Кстати, из-за твоей самоуглубленности и всегдашнего
желания спрятать голову в песок ты пропускаешь момент, когда надо срочно
вылетать ко мне, поэтому и привозишь ее в тяжелом состоянии. А это – лишние
недели и даже месяцы ее лечения. Ты поэтому и себе вредишь.
– Господи, – пробормотал он растерянно. –
Какого черта ты затеял этот разговор? Все же хорошо, правда – хорошо…
– Вот и стоит думать, пока все хорошо, что дальше
делать. Лиза должна быть чем-то занята. Не только поисками квартиры.
– Но она занята! – крикнул он. – Я все время
даю ей работу, я слежу, чтобы…
– …ты следишь, чтобы у нее было достаточно деревянных
носов, – вставлять их твоим спейблам и кашпарекам. А где написано, что
Лиза должна заниматься только тобой, твоими куклами?
– Борька… – ошеломленно проговорил он. – Ну
что ты напал на меня! Ты же прекрасно знаешь ситуацию. Что ты предлагаешь?
– Определи ее на какие-нибудь курсы. В ее возрасте еще
вполне можно приобрести профессию.
– Какую? – воскликнул он. – Бухгалтера? Да
она с ума сойдет!
Последнее замечание выглядело – на фоне всей его жизни –
даже забавным.
– Сойдет, сойдет… если все так и будет продолжаться.
Послушай: она – не алкоголик на трудотерапии, чтобы клеить какие-то там носы
или не знаю что еще. Купи ей компьютер! Ты – последний в природе, кроме племени
австралийских бушменов, у кого нет компьютера. Определи ее на курсы
какой-нибудь графики, дизайна или хрен там знает чего. Это интересно, и Лиза –
способная девочка, она все отлично осилит…
Он долго молчал, опустив глаза и неохотно ковыряя вилкой
принесенный салат. Наконец с усилием проговорил:
– Чтобы она ездила сама бог знает куда?.. Чтобы я
отпустил ее – с ее доверчивостью, с ее видом растерянного подростка – в
какой-то там кол-лек-тив, в группу, куда набивается всякий сброд?.. Чтобы она
заблудилась где-нибудь, чтобы на нее маньяк напал?.. Чтобы случилось что-то
ужасное?
Я изумленно смотрел на своего старого друга, даже не пытаясь
найти какие-то подходящие случаю слова. Честно говоря, я не представлял, что
ситуация настолько необратима. Это было новое его лицо, вернее, новое его
выражение… Я вспомнил болванку из папье-маше, ту, что держал сегодня в руках:
иной ракурс, при котором на лица и предметы иначе падает свет.
Несколько мгновений мы оба молчали. Наконец я тихо произнес:
– Ах ты сволочь… Сволочь, гад… Ты хоть понимаешь, что
творишь?
Он поднял затравленные глаза, ускользающие от моего
требовательного взгляда, и выдавил:
– А ты? Ты хоть понимаешь, что со мною станет, если с
ней случится что-нибудь ужасное?..
Я наклонился над столом и внятно проговорил:
– С ней уже все случилось. Самое ужасное. Когда человек
чувствует и говорит, что у него забрали душу, – ужаснее ничего быть не
может.
Я знал, что это – запрещенный прием. Удар ниже пояса. И бил
намеренно и точно, понимая, что сейчас шоковая терапия – единственный и
последний шанс спасти Лизу. Спасти Лизу, а значит, и его самого, безумца.
– Ты и есть тот маньяк, что на нее напал, – сказал
я. – Отпусти ее! Отпусти ее внутри себя. Она – твоя больная жена, но не
твоя собственность.
– Собственность… – Он горько усмехнулся и умолк. И
вновь я вспомнил ту болванку, что меняет не только выражение лица, но самую
свою суть в зависимости от ракурса и падающего на нее света. Чуть изменен
поворот головы – и вот исчезли жесткость и угрюмый эгоизм творца, уступив место
одной лишь страдающей нежности…
