Наставники Аррена хорошо выучили его боевой магии, поэтому его способностями часто пользовался капитан. А вот с целительской магией получалось хуже. Ну и аборигены обычно с гигиеной не в ладах. Поэтому, когда в Черном Лесу на стоянке вспыхнула эпидемия дизентерии (по той же аборигенской непривычке к чистоте и порядку), то от него толку было мало. Он не знал ни нужных заклинаний при такой болезни, ни карантина и прочих мер для прекращения эпидемии.
– Еще вина?
– Да.
Поэтому он помогал только в подзарядке лечебного амулета. Амулет был великолепным, но после многих разрядок-зарядок сдох окончательно. Еще бы, заболело сто тридцать пять человек из четырехсот бывших в отряде. Была вполне реальная угроза отряду закончить свое существование от кровавого поноса. Эпидемия длилась две недели, да еще по моему настоянию отряд не трогался с места десять дней. Капитан заимел на меня зуб, потому что на него давил харазский бей (вот каков его титул, еле вспомнил), требовавший скорейшего выступления к Сендеру. А я заявил, что если он хочет повести неокрепших людей в поход, то это будет равносильно убийству их. Если он хочет назвать отряд Отрядом зомби, то у него будет на это полное право. Потом капитан понял, что слава командира, чей отряд погиб от поноса, еще не вступив в бой, ему не нужна, и моя строптивость мне не отлилась.
К Сендеру все бывшие больные восстановили силы. Но пришлось активно заняться гигиеной и санитарией. Капитан в этом меня поддержал. Поэтому больше кишечных эпидемий до роспуска отряда не было. Отдельные разгильдяи ухитрялись зарабатывать расстройство и позже, но их немедленно помещали в карантинную палатку и лечили. Сержмены по очереди дежурили возле отхожего места и заставляли всех обработать руки антисептиком на основе уксуса. Строптивых учили выполнять приказы палками. Увы, аборигены мыть руки перед едой не способны. Но и принятых мер хватило.
При Сендере больше пришлось работать Аррену. Он придумал заклинание, помогавшее контуженным быстрее прийти в себя от последствий (его он проиграл мне спустя две недели). Ну и огнестрельные ранения тоже были оставлены ему, так как он знал хорошие заклинания обезболивания. Правда, таких было немного. Винтовки в Сендере были только у дружины градоначальника, у людей побогаче еще встречались «чеканы» и помповики, а основная масса воевала либо холодным оружием, либо старыми дульнозарядными ружьями на черном порохе. К моменту, когда они смогли бы попадать в наших бойцов, попадать уже было почти некому. Я занялся раненными холодным оружием, которых было около трети. Больными занялся сержмен Ассо, ранее сломавший руку. Рука уже срослась, но не восстановилась полностью, чтобы идти в бой, а он жаждал полезной деятельности. Я его только инструктировал. Как правило, сендерцы были вооружены кривыми саблями и ножами. Довольно часто встречались чугунные кистени. Пики я тоже видел, но раненный пикой был только один. Поэтому ранения оказались довольно однотипными – резаные либо рубленые раны от сабель и ножей и переломы либо ключицы, либо предплечья от удара кистенем. Тяжелых ран было относительно немного (спасали кольчуги и шлемы), умерло всего пятеро раненых.
После окончания трехдневного разгула отряд ушел к следующему городу (он сдался на капитуляцию, узнав, что мы взяли Сендер), а меня с охраной и выздоравливающими оставили в загородном поместье сендерского аллишпана, которое располагалось верстах в семи от города. На четвертый день два нордлинга пошли в самоволку в Сендер, ибо винная порция им казалась маловатой. Они как раз увидели приход карательного отряда и начало его работы.
Никогда больше не видел плачущего нордлинга. Вина им каратели выделили, но, хоть нордлинги выпили его еще по дороге, шок у них не прошел. Пришлось отпаивать спиртом. Один из них мне потом по секрету рассказал, что не понимал, слушая баллады, почему места побоищ именовались страшными местами, а теперь увидел, что они действительно страшны.
– Еще вина?
– Нет, это последний бокал. Мне уже пора.
В ров действительно казненных сбрасывали, но это уже не мы, а посланцы харазского бея. Вот отрубали ли им все до уровня фомора – это нордлинг не рассказывал, а я проверять не ходил. Да, потом я слышал легенды про рвы Сендера, что из убитых там вывелись умертвия, ходившие по округе выпивать жизнь из проезжих. Все в виде красивых девушек, на которых засматриваются проезжавшие мужчины, останавливаются, заговаривают с ними, пытаются поцеловать, встречают губами космический холод мертвой плоти, и жизнь уходит из них. Наутро на том месте остается только одежда прохожего или проезжего… Это бывает ночью и вечером, а днем только мертвые стены и заваленные наполовину скелетами рвы.
После Каскелена от людей с нашими отрядными знаками харазцы просто шарахались. Даже на базарах не торговались. Сам видел в глазах продавцов панический страх и желание тут же удрать подальше и при этом не оборачиваться.
Вечер, прохлада, редкие капли влаги во встречном ветерке. Я шел в гостиницу. Нет, я был почти что трезв. Но на душе было тоскливо и отвратительно. И зачем я пошел за теми ножнами и встретил ужас из своей прежней жизни? Или это задумка тех сил, что хотят направить меня на нечто безнадежное, чтоб ощущал себя виноватым и не цеплялся за прежнюю жизнь?
Тут я вспомнил слова старинного поэта о том, что жертвенный огонь человеку страшен. Вот медленно тлеть – совсем другое дело.
Пожалуй, готовят меня к тому, чтобы не убоялся этого огня.
Проснулся я еще до света от грохота. Видимо, во сне куда-то бежал, дернул рукой и сшиб револьвер с ночного столика. Ну а удар железа о пол меня и пробудил. Глянул на свою луковицу, увидел, что еще три, и дальше провалился в темноту.
Этот сон запомнился. Опять была Самара моего детства, только не порт и камни с водорослями в обмелевшей глубине, а переправа через Великую возле старинного пивзавода, который на счастье самарских жителей провалился в новый мир. Вот соседний с ним монумент частично остался в прошлом мире, частично прошел в мир Великой реки. Так и осталась многометровая колонна, словно разрубленная наискось топором на высоком берегу. Что изображал монумент – мнения старожилов расходились. Чаще всего упоминали что-то крылатое. А один старец утверждал, что не крылатое, а человека по фамилии Паниковский. Среди жителей остались легенды, что до переноса жило в Самаре почти миллион народу, и простирался город на несколько часов поездки от края и до края. И даже за реку Самару перебрался. Но в этот мир пришел аккуратный четырехугольник, как будто вырезанный из бывшей в другом мире Самары. И нефтеперегонный завод за Самарой. Чтоб его защитить, поскольку это был один из трех сохранившихся при Переносе заводов, и построили тот форт Федоровский, где я и родился через много лет.
Так вот, переплываю я ширь реки на пароме в село Рождествено, которое при Переносе уцелело, и, сойдя на берег, иду через Самарскую Луку. Через нее идти по горам и лесам можно и пару дней, но я во сне пересекаю ее как-то очень быстро, словно земля сама идет под ноги. Слева от меня остаются озера, справа поднимаются холмы. А далее один овраг, второй овраг. Через такие ходить своими ногами тяжко, а вот во сне переходишь, как будто это канавки. Путь мой отклоняется к северо-западу и приводит к большому лугу, заросшему репейником и крапивою. А что это за трава, что-то знакомое-знакомое… Ах да, это болиголов. Рассказывали нам в школе, как лечить отравления им, когда аборигенская жена захочет мужа нового заполучить, но старого недотравит.
