Скоро в зал позвали первого свидетеля, за ним всего минут через пять второго. «Слава Богу, долго не держат, дело идет быстро…» Наконец пристав, почтительно наклонив голову, пригласил Вермандуа. Нерешительной, чуть семенящей походкой он вышел к тому месту, откуда полагалось показывать. По залу пробежал гул, снова вспыхнул магний, защелкали аппараты. Председатель терпеливо подождал, вздохнул и почтительно обратился к свидетелю. Не спросил об имени и профессии – сам назвал их – и привел Вермандуа к присяге.
– …Что вы можете показать по этому делу?
– Я предпочел бы отвечать на вопросы.
– Обвиняемый был вашим секретарем до того дня, когда совершил свое преступление?.. Вы его знали. Какого мнения вы о нем были?
– Самого лучшего. Он всегда производил на меня отличное впечатление. Был в высшей степени исправен и добросовестен в работе, справлялся с ней превосходно, был всегда учтив и любезен («Уже клятвопреступник», – подумал Вермандуа). У меня, кажется, никогда не было более исправного и толкового секретаря.
– Угодно ли сторонам?.. – спросил председатель, подавляя зевок.
– Замечали ли вы в Альвера когда-либо признаки душевной ненормальности? – спросил прокурор.
– Никогда. Это был очень милый, образованный и разумный молодой человек, – ответил Вермандуа и спохватился. Серизье тотчас пришел ему на помощь:
– Значит, он своими душевными качествами всегда производил на вас вполне благоприятное впечатление?
– В высшей степени благоприятное.
– Вы, наш знаменитый писатель (Вермандуа сделал сконфуженный жест и склонил голову набок), вы, один из всеми признанных сердцеведов, должны понимать психологию людей. Какое объяснение вы можете дать этому преступлению?
– Могу сказать только одно: я был совершенно поражен! Просто не мог прийти в себя от изумления. Это ужасное дело так не связывалось в моем уме с милым молодым человеком, которого я знал… Ничем, кроме внезапного умопомешательства, я его преступления объяснить не могу.
– Господа присяжные, я прошу вас запомнить эти слова, особенно для нас ценные в связи с личностью человека, от которого они исходят, – произнес Серизье проникновенным голосом.
– Я желал бы задать еще вопрос, – сказал прокурор. – Нуждался ли Альвера?
– Этого я не могу сказать. Авансов он у меня, кажется, не брал, хотя я, конечно, не отказал бы ему в авансе.
– Авансов не брал ни разу, хотя мог брать? Отсюда ведь с полной очевидностью следует, что обвиняемый в деньгах не нуждался.
– Я этого не знаю, – ответил Вермандуа, смутившись: опять показал не то, что нужно. На лице у Серизье было недовольное выражение.
– Разрешите спросить вас, какое жалованье он у вас получал? – спросил ласково прокурор.
– Свидетель, вы имеете право не отвечать на вопросы, если вы этого не желаете, – разъяснил председатель.
Оба они почувствовали некоторую неловкость. Присяжные насторожились: им было интересно, но все понимали, что не отвечать на такие вопросы – несомненное право каждого гражданина: на этом строится государственный порядок.
– Он у меня получал пятьсот франков в месяц. Это, конечно, небольшая сумма по нынешним временам. Правда, мой секретарь и работал всего по два часа в день. Я собирался увеличить его жалованье по своей инициативе, он об этом не просил, но я не успел… («Да, не очень щедро платил великий писатель», – подумал Серизье.)
– Была ли у него еще какая-либо работа?
– Не знаю. Помнится, он занимался перепиской или чем-то таким.
– Я отлично понимаю, что вы не могли платить дороже за столь незначительный труд, – сказал прокурор еще более ласковым голосом. Ему было особенно приятно использовать свидетеля защиты, благо представлялся удобный случай. – Но я хотел бы раз навсегда положить конец сказкам относительно нищеты этого молодого человека. Он получал у вас пятьсот франков в месяц. Деньги не столь уж малые, господа присяжные заседатели. Каждый из нас знает честных людей, которые и такого заработка не имеют. Кроме того, как удостоверил свидетель, у Альвера были еще другие заработки…
– Это неверно, – вмешался Серизье, – свидетель этого не удостоверял. Он сказал, что о других заработках подсудимого не имеет сведений.
– Простите, свидетель заявил, что другие заработки у Альвера были: переписка и что-то еще. Мы это, впрочем, знали и до показания свидетеля. Именно работа по переписке и свела обвиняемого с несчастным Шартье, о котором все-таки не следовало бы забывать и защитнику…
– Я ни о чем не забываю! – сказал Серизье, вставая и повышая голос (всем стало ясно, что готовится инцидент). – Я ни о чем не забываю! Память жертвы для нас так же священна, как для представителя обвинения, и мы не позволим никому нас обвинять в обратном (мадемуазель Мортье, тоже привстав, смотрела с негодованием на прокурора: да, мы не позволим!..) – Но это сейчас к делу не относится, господин генеральный адвокат! Побочные заработки Альвера составляли совершенные гроши. Несчастный вел полуголодное существование, я это докажу в своей речи. И я решительно протестую против попыток придать показаниям свидетеля тот смысл, которого они не имели и иметь не могли!
– А я решительно протестую, – сказал прокурор, тоже вскочив и повысив голос, – против попыток защиты набросить тень на государственного обвинителя, представляющего интересы общества! Я свидетельских показаний не извращаю, мэтр Серизье!
– Я этого и не говорил!
– Вы именно это сказали! Это слышали все!
Поднялся крик и гул. Репортер вечерней газеты радостно написал на листке посредине строчки слово «инцидент», подчеркнул его два раза и стал писать со скоростью ста слов в минуту: «Brusque sursaut de flammes. L’avocat général acère ses griffes, mais il a affaire а forte partie. Mr Cerisier bondit. La voix, si riche d’accents, du célèbre avocat, gronde. Dans un superbe mouvement d’éloquence il conjure son éminent adversaire…»
[169]
Прокурор и адвокат, стоя, орали друг на друга, и, действительно, звучный голос Серизье заглушал голос его противника: «Il ne me plaît pas que…» – «Maître, je ne suis ici ni pour vous plaire ni pour vous déplaire!..» – «…Tant qu’il s’agira de parler pour l’infortune, il sortira de mon cæur des accents…» – «Maître, vos accents ne m’ôteront pas le courage de mon devoir!» – «…Monsieur l’avocat général, je représente ici les intérêts sacrés! Je m’appelle la Défense!..»
[170]
В зале произошло сильное движение. Только председатель слушал совершенно равнодушно, даже без малейшего интереса. Он знал, что инциденты необходимы вообще, а на таком процессе в особенности: и прокурору, и защитнику хочется оживить дебаты и прочистить голос. Когда они покричали минуты две или три, ровно столько, сколько было нужно, председатель предложил им успокоиться. Сначала, впрочем, и сам хотел было немного покипятиться для порядка, но раздумал.
