– Какой переводчицы?
– Ведь вы по-испански не говорите? Значит, вам необходима переводчица? У нас орудуют почему-то все переводчицы, а не переводчики. Отлично справляются с делом и не трусят. Даром что молоденькие. На ять у нас растет молодежь. Но как на беду, обе мои переводчицы заняты. Если бы меня предупредили о вашем приезде дня за четыре, – неодобрительно сказал уполномоченный. – Ну так вот что мы с вами сделаем, Константин Александрович. Для вас уже приготовлен шофер (он произнес это слово с ударением на первом слоге. «Нет, не наш», – подумал Тамарин.). Это немец-интербригадник. Он был ранен под Мадридом, и я его посадил на шоферскую работу. Не беспокойтесь, не завезет и не опрокинет, он свое дело знает. Но по-испански он ни бэ ни мэ. То есть бэ и мэ, пожалуй, знает, да этого вам мало. Зато в телохранители я вам дам настоящего испанца, который говорит по-французски. Вы по-французски говорите? Ну, вот и отлично. Славный юноша, партиец.
– Зачем же телохранитель?
– Так полагается.
– Разве дорога небезопасна?
– Это как сказать? Бомбеж такой бывает с аэропланов, что только держись. И бомбят, и бреющим полетом пулеметят. В городах у нас теперь есть зенитки, хоть мало, а вдоль дорог зениток не расставишь.
– Чем же тут может быть полезен телохранитель?
– Всякое бывает, – уклончиво ответил уполномоченный. – Так полагается. Да вот он будет у вас и переводчиком… Вы на сколько времени в Мадрид едете? – быстро спросил он. – На две-три недели? Отлично, тогда он может совсем при вас остаться, на обратном пути мне его сдадите. Идет?
– Сердечно вас благодарю.
– Рад стараться, ваше превосходительство, – весело сказал уполномоченный. («Вот это он сказал, как Кангаров».) – Так вы меня малость подождите здесь, Константин Александрович, я насчет всего распоряжусь, и пойдем обедать. – Он направился было к дверям, но, как будто что-то вспомнив, остановился, вернулся к американскому столу, передвинул в рассеянности пепельницу, столь же рассеянно опустил крышку стола и вышел. «Ох, нет, не наш, совсем не наш!» – подумал Константин Александрович без обиды, но огорченно, точно поступок уполномоченного сразу показал ему разницу между старой и новой Россией. «Господи, лишь бы туда не вызвали!»
– Ну, вот все и сделано, – сказал уполномоченный, вернувшись через несколько минут. – Шофер заказан – раз. Телохранитель заказан – два. Он, кстати, в восторге от того, что будет вас сопровождать. Комната для вас готова – три. И, наконец, обед, ежели еще не готов, то скоро будет готов, – четыре. Пожалуйте к столу, Константин Александрович. Никого больше не будет, только мы с вами оба два.
Они прошли в другую комнату (комнат, по-видимому, было много). Там, на столе, покрытом довольно чистой белой скатертью, Тамарин с удовлетворением увидел две бутылки и несколько сортов закусок, среди них паюсную икру.
– Могу, к счастью, нынче накормить вас как следует. Как раз получил из Москвы посылочку. И водочки прислали, и даже икорки, баловство, – сказал уполномоченный, точно оправдываясь, но, увидев, что взгляд гостя ласково остановился на белой бутылке, засмеялся. – Баловство, да кого же и баловать, как не нас? Жизнь собачья!.. Потребляете, ваше превосходительство? Одобряю. А то что ж, «жомини да жомини, а о водке ни полслова»… Хотя Константину Александровичу теперь было уже вполне ясно, что уполномоченный не наш, старая, почтенная, выдержавшая все исторические перемены прибаутка и вид водки вызвали душевное единение; оба повеселели.
– Еще по одной… Вот так. Икорки прошу отведать, неделю тому назад была в Москве. Ну-с, теперь, пожалуй, можно вернуться и к жомини. Вы хотите знать мое мнение? Извольте.
Он изложил свой взгляд на положение в Испании. Говорил уполномоченный очень гладко, Константин Александрович даже подивился гладкости его речи. «Способный, бестия, и все они, молодые, способные: не такая школа жизни, как была у нас». Он внимательно слушал то, что говорил уполномоченный. Многое казалось Тамарину совершенной ерундой, но говорил молодой человек так гладко, так уверенно и, главное, так напористо, что Константин Александрович не чувствовал себя в силах противостоять этому напору, происходившему, по-видимому, даже не от внутреннего убеждения, а от темперамента, от устройства горла и голосовых связок говорившего. Смысл, если не буквальный, то подразумевавшийся, слов уполномоченного заключался в том, что испанцы решительно ничего в своей гражданской войне не понимают, что их нужно совершенно устранить от руководства операциями и что необходимо взять все в свои руки. «Чьи ж это? В твои, что ли?» – спросил мысленно Тамарин, впрочем, довольно благодушно после третьей рюмки водки.
– Ну а техническая сторона как? – осторожно спросил он, воспользовавшись минутой, когда его собеседник поднес к губам стакан. – Каково тут соотношение сил?
– Самолетов у них много больше. Считаем у них до семисот, из которых примерно сто дали немцы, а остальное итальяшки. Зато наземных войск больше у нас, и, главное, народ с нами. По сути дела, это самое важное.
– А танки, артиллерия, командный состав?
– Танков и артиллерии тоже у них больше. А командный состав у них блатной. Вы скажете, ведь у Франко все кадровые офицеры. Но что такое, позвольте спросить, испанские кадровые офицеры? Это не французские, не германские, не наши, а простые пронунциаментщики
[193]
, ничего в войне не смыслящие. Сам Франко шляпа-шляпписсима.
– Неужели ни одного дельного нет? – усомнился Константин Александрович (хоть в душе был почти согласен: ни одного знающего теорию человека). Он назвал несколько попадавшихся в газетах имен. Уполномоченный каждый раз уверенно говорил: «шляпа», «старая шляпа» или произносил другие, более сильные слова.
– Вот бы я не сказал… А как у вас? – спросил Тамарин и пожалел об обмолвке, надо было сказать «у нас».
– У нас, если хотите знать, тоже хлам. Среди интербригадников есть несколько хороших офицеров, французы, немцы. Командовать батальоном или, пожалуй, полком они могут. Ну, еще Модесто, Листер, я не говорю, – весело сказал хозяин, явно показывая интонацией, что говорит. – Отличнейшие ребята, но сомневаюсь штоп.
– А сам Миаха?
– … Извините выражанс, – ответил, смеясь, уполномоченный. – Впрочем, беру назад, он у нас национальный герой. Да ведь не в нем сила! По сути дела, все в том, что сделает Европа. Вот об этом мне было бы особенно интересно узнать ваше мнение…
Подали жаркое, разговор на несколько минут прервался. Константину Александровичу, однако, не пришлось высказать свое мнение о том, что сделает Европа: уполномоченный говорил все время, все с той же необыкновенной, подавлявшей Тамарина напористостью. Он по-своему произносил имена европейских министров: в имени Даладье произносил «е», как в слове «копье» (Константин Александрович даже вздрогнул от неожиданности), а в имени Хор-Белиша делал ударение на «е», причем в московском говорке его тут как-то чувствовалось давно отмененное ять. Судил он об европейских министрах чрезвычайно уверенно, читал в их душах, как в книге, и каждому из них приписывал особые, неизменно коварные замыслы. Тамарин сам не очень разбирался в политике, все же ему было ясно, что этот молодой человек ничего в ней не смыслит – почти как в военном деле, о котором он тоже попутно высказывал соображения, употребляя разные ученые слова. «Эх ты, уж тут-то помолчал бы, что ты, болван, понимаешь? Политика еще туда-сюда, а в нашем деле только тебя с твоим марксистским анализом не хватало!» – думал Константин Александрович. Он слушал вежливо и терпеливо, но когда дело зашло о противоречиях между интересами крупной и средней английской буржуазии, почувствовал смертельную скуку, не без труда подавил зевок и, хоть при этом губы сжал плотно, испугался: вдруг тот заметил по подбородку и шее?
