Печальная мелодия замирает вдали. Слепой провожает ее невидящим взглядом.
Жубиаба что-то бормочет, но его никто не слышит. Жоакин просит:
— Дай закурить…
И курит, сильно затягиваясь. Матросы пьют пиво. Женщины не отрывают глаз от моря. Жубиаба вытягивает под столом худые ноги и смотрит в темноту. Лунный свет серебрит море и небо. И снова возвращается старый вальс. И голос негра — все ближе и ближе:
Любимой моей нет больше со мной…
Голос все приближается. Трубка Мануэла вспыхивает подобно звезде. Какой-то баркас виден далеко в море. Он плывет медленно, словно прислушиваясь к печальной мелодии, доносимой до него ветром.
Антонио Балдуино хотел было сказать: «В добрый путь, друзья…» — но промолчал, заслушавшись.
Голос снова удаляется, увлекаемый ветром, и возвращается, еле слышный:
…нет больше со мной…
Луна заглядывает в таверну. Немецкие матросы слушают песню негра, и им кажется, что он поет на их родном языке. Женщины повторяют про себя слова песни и больше не смеются.
Жоакин не выдерживает:
— Завел одно и то же…
Толстяк пугается:
— Что ты говоришь?
Антонио Балдуино обращается к Жубиабе:
— Отец Жубиаба, мне сегодня такой чудной сон приснился там на пляже…
— И что же тебе приснилось?
За столиком таверны Жубиаба выглядит совсем хилым и маленьким. Толстяк старается угадать, сколько ему может быть лет. Сто или больше? Рядом с Жубиабой Антонио Балдуино — великан. Он вспоминает то, что видел не во сне, а наяву — в доме Жубиабы:
— Я видел того старика негра, у которого вся спина в рубцах…
Печальный вальс заполняет всю таверну:
От боли умру я, тоскуя, тоскуя…
Антонио Балдуино продолжает:
— … от боли, да, отец, от боли… — стонал этот негр, избитый плетью. Я видел его сегодня во сне… Он был такой страшный. Мне захотелось избить этих белых матросов…
Толстяк по привычке пугается:
— Зачем?
— А зачем они били этого негра, зачем?
Жубиаба поднимается со своего стула. Его морщинистое лицо гневно. Все смотрят на него:
— Это было давно, Балдо…
— Что было давно?
— То, про что я сейчас расскажу… Эта история не про отцов ваших, а про дедов… На плантации одного богатого белого сеньора в Корта-Мао…
Печальная мелодия старого вальса, льющаяся неизвестно откуда, заглушает его слова:
О боже, укрой боль мою тьмой…
Жубиаба продолжает свой рассказ:
— На плантации у него работало негров тьма-тьмущая. Их всех привезли сюда на корабле, и здешнего языка они не знали. Давно это было… В Корта-Мао…
— Ну и что было дальше?
— Этот сеньор — звали его Леал — не держал надсмотрщиков. Зато у него была пара горилл — самец и самка — на длиннющей цепи. Самца сеньор называл Катито, а самку — Катита. Вот самец-то и был надсмотрщиком… Приучен был ходить всегда с плетью…
Что случилось с печальной мелодией?
Она больше не наполняет собой сердца негров, оставив их наедине с тем, что рассказывает Жубиаба. Куда исчез голос? Только гитара слепого опять жалуется в углу. Бледный мальчик-официант обходит посетителей с тарелкой, собирая плату для гитариста — своего отца. Какой-то матрос упрямится:
— Не стану я ничего давать. Он и играть-то не умеет…
Но все смотрят на него такими глазами, что он поспешно кидает монету в протянутую мальчиком тарелку:
— Я пошутил, дорогой…
Жубиаба продолжает:
— Катита охотилась за курами, лазала по домам. А самец с плетью садился на пень и наблюдал за работой негров. Стоило негру хоть на миг бросить работу, самец вытягивал его плетью. Часто он пускал в ход плеть без всякого повода. Однажды он так забил одного негра до смерти…
Висячая лампа в баре раскачивается от ветра. Слепой наигрывает на гитаре плясовые ритмы.
— Сеньору Леалу нравилось еще спускать Катито на негритянок, а тот их душил в своих объятиях… Однажды сеньор надумал спарить Катито с молодой негритянкой — ее привезли на плантацию вместе с мужем, молодым и сильным негром. Хозяин привел с собой гостей…
Толстяк весь дрожит. Издалека снова слышится печальная мелодия… Гитара умолкла, слепой подсчитывает серебряные монеты.
— Но едва Катито прыгнул на негритянку, муж ее, негр, прыгнул на самца…
Жубиаба смотрит в ночную даль. На небе желтеет луна.
— Сеньор Леал выстрелил в негра, но тот успел дважды всадить нож в обезьяну… Жену свою он не спас… Гости веселились, но одна из приглашенных — белая барышня — той же ночью сошла с ума…
Печальный старый вальс снова звучит где-то совсем близко.
— В ту же ночь брат убитого негра зарезал сеньора Леала. Брата этого я знал. Он мне и рассказал всю историю…
Толстяк во все глаза глядит на Жубиабу. Трубка Мануэла вспыхивает подобно звезде. В темном море чей-то голос поет:
Любимой моей нет больше со мной…
Голос поет: высокий, звучный, тоскующий…
Жубиаба повторяет:
— Я знал брата этого негра…
Антонио Балдуино держит нож у сердца.
ОЖУ АНУН ФО ТИ ИКА ЛИ ОКУ
Жубиаба говорил:
— Ожу анун фо ти ика ли оку…
Да, Антонио Балдуино знал теперь, что глаз милосердия выколот и что остался только злой глаз. В ту таинственную, полную музыки ночь в порту он хотел было рассмеяться — громким и беспечным смехом, который был для него словно клич свободы… И не смог. Он потерял себя, пал духом. Он больше не царил в этом городе, он перестал быть боксером Балдо. Теперь город давил его, как веревка на шее самоубийцы. Все поверили, что он был подкуплен. И море, бьющееся о берег, уходящие в океан ночные, в огнях, корабли и баркасы с мигающим фонарем и звуками гитары — все звучало для него неодолимым призывом. Там лежала дорога домой. По ней ушли Вириато Карлик, старый Салустиано и еще другие тоже. На груди у Антонио Балдуино было вытатуировано сердце, огромная буква "Л" и корабль.
Захватив Толстяка, он ушел на баркасе в море. Ушел искать на прибрежных ярмарках, в маленьких городках, на суше и на воде свой потерянный смех, свою дорогу домой.
БЕГСТВО
БАРКАС
«Скиталец» взрезает темную воду, колыша отражение звезд. Он целиком выкрашен в красный цвет, а его желтый фонарь соперничает с луной, только что вылезшей из-за тучи. С другого баркаса, пересекающего бухту, окликают:
