Дона Елена, волнуясь, передает мужу все, что рассказала ее прачка. Кончив, она торжествующе улыбается:
— Видишь, я знаю такие вещи, которые тебе и не снились. Твоя женушка прекрасно осведомлена.
— Кто тебе сказал, что я этого не знаю?
— Ты знаешь? Знаешь, и…
Дона Елена ошеломлена. Ее будто обухом по голове стукнули. У нее потемнело в глазах, голос осекся… Муж обнимает ее.
— Что ты, Лена? Да, я знаю…
— И… ты не даешь им прибивки? Это же преступление!
Удивление Руиса не наигранное — настоящее.
— Почему преступление?
Дона Елена не может прийти в себя. Она возмущена, испугана.
— По-твоему, это не преступление — допускать, чтобы эти люди, эти женщины, эти дети умирали от голода…
— Я, милая, тут не при чем. Так заведено с сотворения мира. Всегда были бедные и богатые.
— Но, Руис, ведь там голодают дети… маленькие дети… такие, как наша Ленинья… Ты представь себе: Ленинья плачет от голода! Боже мой, какой ужас…
Руис нервно ходит по комнате.
— Почему ты лезешь не в свое дело? Ты в этом не разбираешься…
— Ты такой добрый… Я думала…
— Я — как все. Не хуже, не лучше.
Воцаряется тишина. Из другой комнаты слышно ровное дыхание спящей девочки. Руис пытается объяснить:
— Да ты знаешь, чего им надо?
— Они хотят так немного…
— А давать им ничего не нужно. Если сейчас я дам им эту прибавку, завтра они захотят еще, потом еще, потом потребуют все пекарни…
— У них голодные дети. И зарплата нищенская. Ты никогда не рассказывал мне об этом. Я ничего не знала. Если бы я знала…
Руис обрывает ее:
— Ну и что? Что бы ты сделала? Много ты понимаешь. Я борюсь за то, чтобы у тебя был автомобиль, дом, чтобы Ленинья ходила в гимназию. Ты считаешь, я должен работать на этот сброд?
— Но они просят так мало, Руис. Не может быть, чтобы тебе нравилось смотреть на чужие страданья.
— Мне не нравится. Но тут не до сантиментов. Это очень серьезно. Я не могу позволить себе раскиснуть, расчувствоваться. Я — хозяин, борюсь за свои интересы. Если сегодня я уступлю им палец, завтра они отхватят всю руку. Ты что — хочешь остаться без автомобиля, без дома, без слуг? А Ленинья? Я борюсь за все это, борюсь за наше имущество, за наши деньги… За твой комфорт, черт возьми!..
Он ходит по комнате и внезапно останавливается перед женой:
— Не думай, Лена, будто мне приятно знать, что они голодают. Совсем не приятно. Но война есть война.
Из соседней комнаты доносится дыхание дочери. Голодные дети… дети, оставшиеся без ужина… дети, которые плачут, потому что нечего есть… А он находит это естественным. Он, ее муж, которого она боготворила, считала добрым, неспособным и муху обидеть. Тут — какая-то страшная тайна, которую она не в состоянии понять. Но дети плачут от голода. Значит, если бы Руис оказался менее удачливым, Ленинья плакала бы от голода. И дона Елена в слезах умоляет мужа пойти на уступки.
— Не могу, милая, не могу. Это — единственное, чего я не могу для тебя сделать.
И он снова принимается объяснять, что война есть война, что уступи он им палец, они потребуют руку, захотят еще прибавку, потом еще…
— Я задушу забастовку голодом…
Он подходит к жене, хочет погладить ей волосы:
— Не плачь, Лена…
Он обнимает ее. (Дети рабочих плачут от голода…)
— Не тронь меня! Ты чудовище… Уйди!
Она рыдает, она глубоко несчастна, ей жаль себя, жаль мужа… Как она завидует забастовщикам!
Она шепчет, захлебываясь слезами:
— Голодные дети… Голодные дети…
* * *
Кловис задержался в профсоюзе, слушает речи. После стычки с полицией дело приняло крутой оборот. Люди возбуждены, рвутся в бой. Удержать их трудно. Выпущены листовки, требующие немедленного освобождения арестованных забастовщиков. Ходят самые невероятные слухи. В зал врывается рабочий, кричит, что полиция идет громить профсоюз. Все готовятся к отпору. Тревога оказалась ложной, но нападения можно ждать с минуты на минуту. В девять часов вечера приходит весть — дело докеров выиграно! Но на собрании в своем профсоюзе они заявляют, что не прекратят забастовки, пока не будут удовлетворены требования пекарей и трамвайщиков. Докеры идут в профсоюз «Электрической компании» сообщить об этом решении. Речи прерываются неожиданной новостью — полиция схватила несколько человек, их избивают, хотят заставить работать. Профсоюз шумит, словно штормовое море. Все выходят на улицу. Отправляют комиссии для переговоров с шоферами «Маринетти», с шоферами городских такси, с рабочими разных фабрик. Большой отряд бастующих направляется к зданию «Электрической компании», чтобы выразить свой протест. Люди взвинчены до предела. Десять часов вечера.
* * *
У конторы стоит машина. Это — «Гудзон» директора, того самого янки, которому платят двенадцать тысяч в месяц. Директор как раз спускается вниз по лестнице, попыхивая сигарой. Шофер собирается открыть дверцу. Антонио Балдуино, подошедший с другими бастующими, кричит:
— Хватай его, ребята! Будет и у нас арестант!
Директора окружили. Стража, охранявшая здание, бросилась наутек. Антонио Балдуино тащит директора за руку, рвет на нем белый костюм. Толпа воет:
— Линчуй его!
Антонио Балдуино заносит кулак. Но его останавливает голос Северино:
— Не трогать. Мы рабочие, а не убийцы. Отведем его в профсоюз.
Антонио Балдуино в бешенстве опускает руку, Но он согласен — так надо. Забастовку в одиночку не сделаешь. Ревущая толпа уводит американца в профсоюз «Электрической».
Весть о пленении директора облетает город. Полиция настаивает, чтобы его выпустили. Вмешивается американское консульство. Забастовщики в ответ требуют освобождения политических заключенных. Требуют, чтобы арестованных не принуждали работать. В одиннадцать часов вечера арестованные рабочие появляются в профсоюзе. Говорят — американский консул обратился в полицию с просьбой их выпустить. Боятся, как бы рабочие не убили директора. Директора отпускают. Вслед ему летят острые шутки. Профсоюз торжествует. Антонио Балдуино говорит негру Энрике:
— Этот живьем ушел. Но попадись мне в лапы доктор этот, Густаво, — ух!
Он потирает руки. Жизнь хороша. Бастовать здорово.
* * *
Прошло полчаса. В профсоюзе под аплодисменты зачитывают еще один манифест. Шоферы «Маринетти», шоферы городских такси, рабочие двух ткацких и одной табачной фабрики объявят завтра забастовку, если требования пекарей и трамвайщиков не будут удовлетворены этой же ночью. Педро Корумба начинает свою речь словами:
