— Какой ужас! Этот… — дона Розаринья замялась, подыскивая нужное слово, но так и не нашла, — …считает, наверно, что его сапожищи вполне подходят к мундиру академика. — Ее задумчивый взгляд скользнул по обиженному лицу мужа. — Ну а ты что собираешься делать, Афранио?
— Разумеется, я проголосую «против». Таких, как я, наберется человека три-четыре. На церемонию приема я не пойду, да и вообще после этих выборов в Академии мне делать нечего. Хватит с меня!..
Дона Розаринья своего мнения высказать не успела — появившаяся в дверях горничная сообщила, что сеньора Мария Мануэла спрашивает, сможет ли академик Портела принять ее.
— Ты выйдешь?
— Нет. Без меня она будет чувствовать себя свободней. Ты, наверно, забыл, Афранио: ведь я делаю вид, что мне ничего не известно?
Необычная гостья
Посреди просторного кабинета, от пола до потолка заставленного книгами, стояла бледная и прямая Мария Мануэла. Отказавшись присесть, она горящими глазами пристально взглянула на Афранио Портелу — старого друга, единомышленника, поверенного всех тайн покойного Бруно. Услыхав утром по телефону, как отчаянно она рыдает, Афранио не стал ее успокаивать — не нашел слов утешения, если такие слова вообще существуют. Он подождал, пока она сама справится со своим отчаянием, и лишь тогда воззвал к ее благоразумию: теперь, когда риск лишен всякого смысла, необходимо быть особенно осторожной. Он пообещал, что вскорости разыщет ее и они вместе вспомнят ушедшего друга, вспомнят его смех, шутки, стихи.
— Я умоляю вас, Афранио… Пообещайте мне, что не допустите этого… Я не смогла уберечь его от смерти, но от позора вы должны его спасти… — Она говорит отрывисто, с заметным лиссабонским акцентом, голос ее дрожит от волнения. — Я иностранка, я помню об этом, но границ больше нет… Война для всех одна… — Женщина в полном расцвете красоты, «тридцатилетняя богиня, спустившаяся с Олимпа», гордо вскинула голову: теперь она не умоляла, а требовала. — Фашист не имеет права наследовать Бруно. Я хочу услышать от вас, что этого не будет! Если палач, если нацист станет преемником Антонио, — она усилием воли подавила рыдание, — это все равно, что убить его во второй раз!
Подумать только — в десяти своих романах Афранио описывал чувство женщины…
— Откуда вам все это известно?
— Я заподозрила недоброе еще на панихиде и тогда же хотела вам сказать… А только что по радио передали сообщение… Я ведь ничего-ничего не могу сделать, а вы можете!
После ужина, как известно, местре Портела сказал жене, что, если полковника изберут — а сомневаться в этом не приходится, — ноги его больше не будет в Академии. Ему казалось тогда, что так он выразит свой яростный протест, но теперь он понимает вдруг, что этот решительный поступок — не больше чем удобная позиция, пассивное сопротивление, которое ничем не грозит. Ему становится стыдно. Неужели он предаст друга, оставив память о нем на поругание врагам?
— Не знаю, удастся ли мне хоть что-нибудь, но я сделаю все возможное…
— И невозможное!
— Хорошо: возможное и невозможное.
Молодая женщина по имени Мария Мануэла подошла к писателю, поцеловала его в щеку и направилась к дверям. Афранио проводил ее… Что за мир! Кому придет в голову, что супруга советника португальского посольства, дочь салазаровского министра, наследница богатого и могущественного рода — непримиримый враг режима, сторонница социализма, что ей грозит тюрьма или концлагерь?! «Боюсь, что она почти коммунистка, — сказал Бруно своему другу, познакомившись с ней. — Впрочем, коммунистка или нет, но она совершенно обворожительна и не боится ничего на свете. Я еле-еле уговорил ее не бросать мужа. Она хотела уйти ко мне! Представляете, сеу Афранио, какой бы вышел скандал? Вот как я влип!»
Вернувшись в столовую, местре Афранио Портела сказал доне Розаринье, сидевшей перед приемником в ожидании передачи Би-би-си:
— Она приходила просить…
— …о том же, о чем и я. О том, чтобы ты не допустил избрания этого мясника в Академию. Кстати, мне вовсе не хочется отказываться от вечеров в Малом Трианоне, я очень люблю ваши академические празднества. А сейчас позвони Эвандро: он хочет поговорить с тобой как раз об этом деле.
Она улыбнулась мужу той заговорщицкой улыбкой, какой улыбалась, бывало, во времена своей юности, когда ее миллионеры-родители ни за что не хотели выдать дочку за нищего и безвестного писателя.
Старик идет по улице
«Угомонись, безрассудный старик», — твердил сам себе Афранио Портела, направляясь на встречу с другим сумасбродом, Эвандро Нунесом дос Сантосом. «Кто осмелится воевать со всеми явными и тайными полициями, со спецслужбами, с победоносным воином, всемогущим шефом Национальной безопасности, которого выдвигают в Академию «живые силы страны», за которым стоит неколебимый режим Нового государства?»
Несмотря на эти мысли, безрассудный старик, расправив плечи, продолжает шагать по улице — на губах его играет лукавая улыбка, усталые глаза блестят. «Старичок, видно, доволен жизнью», — говорит прохожий.
Козыри и благоразумие
Покуда Афранио Портела ждет часа условленной встречи, Эвандро Нунес дос Сантос произносит в кабинете президента Академии длинную и язвительную речь против кандидатуры полковника Сампайо Перейры, приводя неотразимые аргументы политического и морального характера:
— Это оскорбление для Академии, это вызов всем нам!
— Можно подумать, что его кандидатуру выдвинул я, что его избрание сулит мне какую-то выгоду, что мне вообще приятна вся эта история?! — Эрмано до Кармо вспоминает злосчастный вчерашний инцидент, когда двое телохранителей полковника вломились в лифт, но предпочитает не говорить об этом, чтобы не подливать масла в огонь. — Что я могу сделать?
Вопрос остается без ответа. Эвандро Нунес дос Сантос бормочет, что нужно обязательно что-нибудь предпринять… Президент продолжает:
— По уставу Академии у кандидата должна быть опубликована по крайней мере одна книга — у полковника их больше десяти, в том числе сборник стихов. Вам это известно? Я намекнул Лизандро, что некоторые академики подумывают о Фелисиано, считая, что преемником Бруно должен стать крупный поэт. А он тут же мне сообщил об этой книжке стихов и поклялся, что как поэт его протеже ничем не хуже Фелисиано или Бруно. Какие-то юношеские романтические стишки… Даже это они предусмотрели! У них все козыри!
— Ранние стишки — не такой уж козырь…
— Зато остальные каковы! Вы бы видели, как Лизандро выкладывал их передо мной один за другим: «представитель вооруженных сил» — раз! «Занимает один из важнейших постов в государстве» — два! «Влияние его огромно, а время сейчас сами знаете какое»… — три! И самый главный довод: это место со времен основания Академии до предшественника Бруно включительно всегда занимал военный. Нужно восстановить традицию и прочая, и прочая… Ей-богу, я не вижу выхода. Если придумаете что-нибудь, дайте мне знать. Я ничего не могу!..
