Удивительное чудо, ваша милость, так любящий спрашивать, и очень ценное, как поёт в своих куплетах на всех дорогах, ведущих в Сержипе, Симан из Ларанжейраса.
Это несложное чудо,
Простое и настоящее,
Произошло с Терезой,
Только ей даровано.
Ночью была обесчещена,
Утром проснулась девственной.
Хоть бы одно это чудо
Случилось с моей старухой.
Если кто-то в чудеса и не верит, то только не я.
32
Эта короткая ночь, длившаяся век, началась, когда Тереза вышла во двор и очутилась в объятиях Дана. Дан целует ей лицо, щёки, лоб, губы. И как такое могло случиться, чтобы за несколько минут то, что всегда было для неё плохим, превратилось в хорошее, несчастье обернулось счастьем? Ведь совсем недавно в постели с капитаном она была натянута как струна, в горле стоял комок, в животе кол, тошнота и отвращение ко всему, что в ней и вне её. Выйдя из комнаты, когда капитан наконец её отпустил, за тазом с водой, Тереза почувствовала, что её вырвет, и её вырвало.
Сейчас же, в мокром от дождя ситцевом платье, она жмётся к груди Даниэла, который трогает её грудь, губы, омытое дождём лицо. Терезой овладевают доныне неведомые ей чувства и ощущения: ноги её подкашиваются, где-то внизу живота она чувствует холод, но щёки пылают от жара, ею завладевает неожиданная грусть, желание плакать и в то же время смеяться, радость, очень похожая на ту, когда она на ферме взяла в руки куклу внучки доны Брижиды — оставь куклу, чума! — жажда чего-то и хорошее самочувствие — всё сразу, вперемешку, ах, как хорошо!
Как только Тереза услышала шум удаляющегося грузовика, она побежала мыться той самой водой, что принесла было капитану и которой он не воспользовался, торопясь уехать на праздник. Тереза запаздывала; когда зазвонил церковный колокол, было уже девять часов — в девять ровно, сказал ангел, — она ещё была не одета и не успевала вымыться вся целиком. В тазу, в котором по вечерам Тереза мыла ноги капитану, она постаралась смыть всю грязь, оставленную на её теле, но текущую по ногам сперму смыть не смогла, как и оставшуюся внутри, что пачкала её внутренности.
Там, за порогом, дождь, он её отмоет и сделает чистой; сердце Терезы бьётся рядом с сердцем Дана, она всматривается в лицо ангела, спустившегося с неба; его губы завладевают её ртом, язык пытается в него проникнуть. Тереза не сопротивляется, позволяет Дану целовать себя, но не отвечает, она ещё во власти страха и отвращения. Здесь, во дворе, когда наступила эта не знающая конца ночь и Даниэл приоткрыл ей рот и кончик его языка проник в него, в Терезе вновь закипела ненависть, то самое чувство, которое помогало ей сопротивляться капитану целых два месяца, пока не возник у неё панический страх, сделавший её рабыней. Страх отступил, но ненависть вернулась, и какое-то время она торжествует над возникшей было грустью и радостью Терезы, она скована, напряжена, и это не ускользает от опытного Даниэла, который смиряет свой натиск. Непрекращающийся дождь помешал Дану увидеть вспышку гнева и глазах Терезы, но способен ли он был понять этот гнев, если бы увидел?
Ничего не знающий Даниэл поборол страх и ненависть Терезы, он опять целует её, целует губы, глаза, лицо; Тереза слабеет, она уже не думает о капитане, приходит успокоение. Когда Дан на мгновение оставляет её губы, она улыбается и говорит:
— До рассвета он не вернётся. Если хочешь, мы можем войти в дом.
Тогда Дан берёт её на руки и, прижав к груди, несёт под дождём к двери — так в старых журналах Помпеу и Мухолова новобрачный из какого-нибудь кинофильма песет невесту в брачную ночь.
У входа он опускает её, не зная, куда идти. Взяв его за руку, Тереза проводит через гостиную и коридор до двери в маленькую комнату, заставленную лотками с фасолью, маисом, какими-то банками, тюками вяленого мяса и свиного сала, к топчану из жердей. В темноте Даниэл наткнулся на что-то острое.
— Мы останемся здесь?
Тереза кивнула. Даниэл почувствовал, что она дрожит всем телом, должно быть, боится?
— А здесь есть свет?
Тереза зажгла подвешенную к потолку лампу. При тусклом свете Даниэл увидел её виноватую и грустную улыбку. Даниэл принимает её за извинение. Да она совсем девочка.
— Сколько тебе лет, моя милая?
Пятнадцать исполнилось позавчера.
— Позавчера? И сколько лет ты с капитаном?
— Больше двух.
Зачем он спрашивает? Вода стекает с плаща Даниэла и платья Терезы, облепившего её тело, на полу образуется лужа. Тереза не хочет говорить о капитане, вспоминать прошлое. Как хорошо было в темноте двора, она чувствовала его губы и руки. Зачем этот ангел спрашивает о капитане — первый он у неё и единственный ли? — почему спрашивает, когда и она и он насквозь промокли и им холодно? Первый и единственный, другого не было, тому свидетель архангел, что на картинке. Она не вслушивается в его вопрос, она во власти музыки его голоса, ещё более завораживающего, чем взгляд, голос спокойный, размеренный (когда я слышу твой голос, я скорее хочу лечь в постель, говорила ему дама высшего общества Баии мадам Салгейро), не отвечает, как попала к капитану, где её родственники, родители, братья и сёстры. Убаюканная голосом, она берёт в руки лицо Даниэла — так сделал он в первый день их встречи — и целует его в губы. Дан принимает этот неопытный поцелуй Терезы Батисты и длит его.
— Я угадал день твоего рождения и принёс подарок. — Он даст ей фигу, оправленную в золото.
— Как ты мог узнать? Это знаю только я. — Тереза мягко улыбается, глядя на безделушку. — Милая вещь, только я не могу принять её, мне негде спрятать.
— Ну хоть куда-нибудь, придёт время, и ты сможешь приколоть её. — Запах вяленого мяса и свинины вынуждает Дана спросить: — А нет ли другого места?
— Его комната, но я боюсь.
— Чего, если он вернётся поздно? Я уйду раньше, чем он вернётся.
— Боюсь, что он обнаружит, что кто-то был в его комнате.
— А может, есть другая?
— Есть, такая же, как эта, полная товаров, там спит Шико, там его постель и вещи. А! Есть ещё матрац.
— Матрац?
— Да, один здесь, другой на ферме. Где он…
— Я уже слышал, пойдём туда, здесь невозможно. Сколько на этом матраце перебывало девиц, капитан брал их силой, если они не сдавались; как правило, это были девочки, сколько здесь они хлебнули горя, стонали, отбивались ногами, но он их брал кричащими, давал пощёчины, зуботычины и бил плёткой (плётка длинная, из кожи, не такая, как там, на ферме); на бесцветной ткани матраца до сих пор видны пятна крови, а грудь капитана украшает ожерелье из золотых колец. Простыня ещё хранит запах пота последней девчонки, которая здесь лежала дней двадцать назад, несчастная сумасшедшая, увидев Жустиниано Дуарте да Роза нагим и во всеоружии, принялась громко молиться Пресвятой Деве и всем святым, воскликнув в экстазе: «Это же Святой Себастьян!» — чем вызвала дикий хохот капитана. Капитан взял её молящейся; молитвы, обращённые к Деве Марии, крики, хохот, плач — ничто не спасло её, — Святой Себастьян или дьявол из преисподней. Тереза в тот день своего отдыха не могла сомкнуть глаз, лёжа одна на кровати на другом конце дома. Больше четырёх дней капитан не выдержал молитв этой несчастной и, так как в пансионе Габи не нашлось места для безумной, вернул её родителям, вручив им банкноту на две тысячи рейсов и кое-какие продукты.
