Лавр и Аника стояли как оплеванные.
– Ребята, да вы обиделись?! Хотите лапушку? Мне ведь не жалко, коли сам рассопливился. Стойте! – Он ринулся в землянку и тотчас явился с ковшом водки. – Пей, ребята!
Подошел подскарбий Корнюха, заводивший во двор свои возы.
– Ты, сосед, моих новых людей не обижай.
– А я – обижаю? Я их пою, гулять со мной зову.
– Выпейте, – сказал Корнюха. – Нам, Зотик, однако, обедать пора. У нас строго. Ты же знаешь.
– Знаю, Корнюха. – Почтительность была в голосе казака.
Водку выпили, ноги перед крыльцом вытерли. Крыльцо, как лицо, – белое, выскребенное. В сенях обувку долой. Вошли в горницу. Светло, как у солнца во чреве. Вдоль стены четыре окна.
Стол со скатертью. На столе ложки лежат все серебряные. За столом под божницей – Павла. Кокошник на ней сплошь жемчугом шит, платье голубое с изморозью, в камушках, серьги синие, но огонь держат горячий. Глаза у Павлы тоже как тот синий огонь. Вошли в избу семеро живущих здесь с двумя гостями, поклонились Павле. Она поклон отдала, гостям улыбнулась. Пошла к печи, принялась выставлять кушанья и питье.
Снарядив стол, села на свое заглавное место, тогда и взялись все за ложки.
– Друг Павла, – спросил почтительно Корнюха, – не изволишь взять к нам двух новоприбывших, Лавра и Анику, людей духовных?
– Пущай живут, – молвила Павла. Все перевели дух, ибо слово этой женщины в ее доме было первым.
Аника отведывал кушанья с усердием, ибо такой еды отродясь не только не ел, но и на вкус не знал. После еды встали, помолились и опять… сели. Одна Павла пошла за занавески, где стояла постель. Туда же отправился Корнюха. Скоро там начались вздохи и движение. Аника завертел удивленно головой, а Лавр, подняв правую бровь, все прислушивался. Корнюха вышел довольно скоро, и за занавески пошел другой казак.
– Эх ты! – изумился Аника.
Ему тотчас объяснили:
– Павла наша жена, и нам она люба.
– Пошли-ка отсюда! – выскочил из-за стола Лавр, сграбастав Анику. Тот извернулся, выскочил из дружеских лап.
– Чегой-то я пойду? Нас тоже приняли. Ведь приняли? – спросил казаков Аника, красный, взъерепененный.
– Приняли, – сказали казаки, посмеиваясь.
Лавр сплюнул, но ему тотчас кинули тряпку.
– Вытри… Коли не хочешь, не можешь – иди на печь, поспи.
Когда настал черед Аники, дрожал он, будто лист осиновый. В спаленку юркнул, а на постели – без ничего! – уж такая пышность, такая белизна, что весь он стал одной жилой.
Павла за старание по голове его погладила.
– Ишь ты! Ростом мал, а больше и крепче, чем у тебя, у семерых нет.
Лавр на печи отсиделся от блудодейства.
После обеденного сна – спали кто на лавке, кто на полу – все отправились по делам. Поить, кормить лошадей, чистить большую стенобитную пушку. Пушка стояла во дворе. Хоругвь Сеньки Милохова была к этой громадине приставлена для охраны и, коль будет дело, для пальбы.
Вечером возле дома Аника увидел могутного, невероятной, знать, силы человека, стоящего на коленях.
– Опять приволокся! – изумился Корнюха.
– А кто сей дядя? – спросил Аника.
– Муж Павлы.
У Аники душа в пятки спряталась, но казак смело подошел к великану.
– Пожаловал?
Кузнец Пуд пугливо, с расторопной благодарностью закивал.
– Неужто выкуп принес?
– Принес, – склонил Пуд голову.
– Сполна?
– Сполна. Все сто рублей.
– Да где ж ты их взял?
– Купца ограбил.
– Может, и зарезал, купца-то?
– Прибил, – сказал Пуд. – Я раньше руку не мог на человека поднять. А теперь я… убивец.
Корнюха почесал в затылке.
– Ты вот что… Ты завтра утром приходи. Мы нынче решим промеж себя, как быть… Ты глаза-то пока не мозоль…
Пуд покорно поднялся с колен, побрел по лагерю прочь, в те таборы, где стояла новая, присланная из Ярославля тысяча. Ярославцы, поцеловав крест Дмитрию Иоанновичу, прислали ему все обещанное: тысячу ратников и тридцать тысяч рублей серебром.
В доме Павлы с ужином запозднились. Павла затеяла пироги с грибами. Народ пришел проголодавшийся, но никто хозяйку не попрекнул, не поторопил… Принесли из подвала бочонок меда, ведро водки и, чтобы не ждать попусту, велели Лавру да Анике спеть службу.
– Вот уж воистину – дом полная чаша! – воскликнул Корнюха. – Теперь у нас и церковь своя.
Лавр начал петь запинаясь, но Аника старался так, что чуть было из кожи не вылез. Пироги поспели наконец, Павла зажгла лучины, и все сели за стол.
Сначала выпили, потом слюнку сглотнули над огромными пирогами, источающими дух русского леса и русской печи. Когда все разомлели в хмельном пиршестве, Корнюха хмыкнул в кулак, и все примолкли, ожидая серьезного известия.
– Вот что, братцы, – сказал Корнюха, – за Павлой муж пришел.
– А выкуп?!
– С выкупом.
Все обернулись к Павле, но она ни бровью не повела, ни веком не сморгнула. Подскарбий схитрил:
– Ляжем спать, братцы! Утро вечера мудренее.
Павла пошла в спаленку на высокую свою постель, приняла всех, кроме упрямца Лавра. Хитрый Аника был снова последним, так он и заснул под белым теплым боком. Павла его не выставила и утром его одного и порадовала.
Остальные спали.
Как всегда, принялась она хлопотать у печи, за водой пошла, а Пуд уж стоит под окнами. Увидел жену, голову опустил, прошептал:
– Я новый дом срубил. Пошли отсюда.
Ничего не ответила Павла, вздохнуть вздохнула и принялась воду из колодца набирать.
Вернулась домой, а там уж гам, спор, никакого порядка. Казак по прозвищу Зипун-до-Пупа так сказал:
– Отпустим бабу. Нас нынче восемь, а завтра, может, десять будет. Уморим хорошего человека. Она хоть баба, да не лошадь.
– Коли бы она не хотела нас всех, ничего бы и не было, – возразил ему казак Переплюй, – но я не прочь отпустить. Другой такой не сыщем, зато добудем каждому по своей. Наскучат – поменяем.
Остальные, однако, на дыбы, орут, не хотят отпустить Павлу.
– Слово-то мы давали кузнецу казацкое, – закончил споры Корнюха. – Кузнец, чтоб жену вернуть, из человека душу выбил… Нет, казаки, нехорошо слова не держать.
Павла стояла с коромыслом на плече, у порога. Тут она, послушав Корнюху, ведра на пол поставила. Прошла в спаленку, узелок из-под кровати вытащила, казакам поклонилась и за порог.
