Малуша боялась, как бы об этих играх в Киеве не узнали, но Добрыня стоял на своем:
– Пусть знают. Пусть Ярополка да Олега тоже приучают к делам.
Иной раз уй
[42]
предлагал племяннику вопросы зело мудреные.
– Вот собрали смерды урожай и стали думать, как быть с твоей княжеской долей, – говорил Добрыня, поглаживая усы. – Если ты возьмешь свою долю сполна, хлеба смердам на весь год не хватит. Уже в сечень
[43]
станут голодать, пойдут побираться, а то и к твоему двору прибегут, сначала просить, а потом с дубьем да с огнем. Заберешь ли ты у смердов свой хлеб или пожалеешь бедных?
Владимир знал: спешить с ответом не следует. Чего бы лучше, если все будут сыты, довольны. Но вопрос уя с подвохом.
Владимир молчал, не зная, как угодить Добрыне. Тот помог племяннику:
– О чем ты думаешь, княжич?
Владимир поскреб ноготками золоченые подлокотники.
– Думаю, хорошо, когда все сыты.
– Верно, хорошо, – согласился Добрыня. – Сегодня хорошо, когда хлеб не кончился.
– Сегодня? – переспросил Владимир.
Блеснула мысль: сегодня хорошо, а завтра? Завтра – это весна. Если смерды съедят весь хлеб, нечем будет засеять поля – беда выйдет пострашнее.
– Князю надо взять свою долю сполна, – сказал Владимир. – Чтоб запас был. На семена… А то еще осада может случиться…
– Ладно, – согласился Добрыня. – О семенах, о весне ты не забыл. О черном дне тоже помнишь… Ну, скажем, черный день – вот он! Дождей весной не случилось, хлеб солнце сожгло. Один колос вырос, а десять нет. И пойдут по твоей земле, княже, нищие, голодные. А у тебя житницы полным-полны. Откроешь ли ты их для своего народа? Перемрут – не скоро новых работников народят. Великий князь потому и велик, что людей у него много. Народу. Так откроешь житницы-то свои?
Владимир снова почуял ловушку, сунул палец в рот, покусывал.
– Не открою!
– Так ведь помирать будут.
– Я дам хлеба, но помалу… Пусть кору едят, лебеду…
– Почему же ты народ досыта не накормишь?
– Два года плохих – жди третьего, самого худого. Сам так говорил.
– Говорил, а ты запомнил. Добре! Ну, вот грянул третий год кручины. Люди голубей съели, собак, кошек тоже съели, крысами не побрезговали… И пожалуют в твой город купцы, привезут хлеб, станут торговать уж так дорого, что люди самих себя будут продавать, лишь бы от смерти спастись… А у тебя хлеба много…
– Я открою житницы! – крикнул Владимир.
– А по сколько за хлеб возьмешь?
– Ни по скольку! Даром! Чтоб не умер народ, чтоб не убыл.
– Молодец! Заодно и купцов, захотевших на беде нажиться, на ум наставишь. Прогорят как миленькие.
…О приходе великой княгини Добрыня узнал всего за день. Золоченый стул спрятали.
Встречали Ольгу за околицей. Поднесли хлеб да соль, путь к родному дому устлали новехонькими дорожками.
Здесь, на околице Будутино, Ярополк и Владимир, братья по отцу, увидели друг друга в первый раз.
Владимир – в красных сапожках, в колом стоящей золотой парчовой ферязи, в собольей шапке с золотым пером, с перстнями на каждом пальце – выглядел василевсиком, явившимся в русскую глушь из парфироносного Царьграда. А вот прибывший из стольного Киева Ярополк, наследник княжеского венца, даже принаряженный ради торжества, выглядел деревня деревней. В серой однорядке, с красным кантом по вороту, по рукавам, в суконной шапке, тоже серой, под стать однорядке, в темных чунях… Из всей одежды – ферязь была цветной, нежно-розовой, с розовыми прозрачными пуговицами.
– Багрянородный, да и только, – засмеялась Ольга, разглядывая Владимира.
Поискала глазами Малушу.
Широкий Добрыня заслонял собою половину родни, но Малуша, скромница, умница, стояла не впереди народа, а с народом, среди деревенских баб. Никаких соболей для такой стати не надобно: белоснежная однорядка с серебряным шитьем и нежно-розовое платье с розовой драгоценной запоной. Покосилась Ольга на Ярополка: любимый внук одет как любимая рабыня. И тут увидела: на груди у Малуши – крест, подарок василевса Константина.
Потеплело сердце: не таит христианка своей веры, а ведь живет среди язычников.
Ольга подошла к Владимиру, нагнулась, поцеловала в румяную щеку.
– Глаза-то у тебя древлянские!
Владимир смотрел на бабушку в упор, сунул палец в рот. Бабушка улыбнулась, засмеялась, и внук просиял – карими, с солнцем на донышке.
Ольга быстро глянула на Малушу, а у той по лицу слеза катится.
«Ишь, чего вздумала! В себе надо слезы держать. Народ смотрит!» – взглядом, как в былые времена, покорила ключницу.
Народ и впрямь глазел и ждал.
Ольга взяла Ярополка за руку, взяла крошечную, в перстнях, ручку Владимира – соединила братьев.
Тут уж не только Малуша – вся весь не сдержала радостных слез: великая княгиня жалует рабыниного внука, признает за родню.
Добрыня поклонился Ольге истово и простодушно, а княгиня Добрыню похвалила:
– Вижу, не худо живет народ. Спасибо за радение.
– Малуша о достоянии твоем хлопочет, – сказал Добрыня правду. – Я – внука твоего ращу. Вот коли он явит тебе свою сметливость да коли похвалишь его за всякое знание, то моя награда.
– День нынче добрый, но уж очень жарко! – сказала Ольга, покосившись на порфиру меньшого своего внука.
И пошла к людям, целовать да здороваться с дальней родней, с соседями, с сельчанами. Ольгина простота утешила народ.
Малуша государыне в ноги повалилась. Ольга подняла дивную свою ключницу. Поцеловала.
– Не твой был грех. Божья воля свершилась. Мой гнев – греховный. В том и каюсь перед тобою.
Хотелось Ольге поплакать с Малушей наедине. Но народ, обрадованный родственной лаской великой односельчанки, позвал драгоценную гостью почтить пир на весь мир.
Погода не хмурилась. Люди вынесли столы на широкую улицу. Поставили снедь, хмельной мед, шипучую брагу, будутинский, настоянный на хмелю да на семидесяти травах квас. Помянули пращуров, спели «Славу» великой княгине, и христианка Ольга никому ни в чем не перечила.
Братья сидели на том пиру рядом.
– Ты, говорят, на лодках плаваешь? – спросил Ярополк.
– Не на лодке, а на струге, – ответил Владимир. – Мы с Добрыней по всей нашей речке проплыли.
– А я по Днепру ходил на стругах. С отцом, с войском.
– У меня тоже есть войско.
– Велико ли?!
