На милой родине сливки не пили, не пробовали, изюма не видывали, но были бы крылья, улетела – не оглянувшись ни разу.
Вскочила, принесла мед, а в меду яблоки. Да такие, что светятся. Зернышки все видны.
– Вот еще какая еда завелась. Алхазары сладко едят.
– Как бы не загорчили у них яства да сладкие вина, – сказал Баян.
Матушка с испугом посмотрела на дверь:
– Не говори так! Не подслушал бы кто. Они ведь посылают под дверьми слушать.
Баян положил в рот настоянное на меду яблоко.
– Вкусно? – спросила Власта.
– Вкусно! – согласился Баян.
Матушка придвинулась, зашептала на ухо:
– Я слышала на базаре… Князь-то Святослав буртасов всех побил, порезал, за булгар взялся. Говорят, жесток, хуже волка.
– У хазар из трех слов – два лживых, а из сорока все сорок, – сказал Баян, махнул рукою и сладко зевнул. – Ну их!
– Поспи! – улыбнулась Власта. – Тебя ведь спозаранок во дворце поднимают.
– Спозаранок, – кивнул Баян.
– Поспи. Я тебе в темной постелю, чтоб солнышко не тревожило.
Баяну в чуланчике было так хорошо, так покойно. Анисом пахло, детством. Последнее, что он чувствовал, засыпая, – матушкина рука на голове, родная.
Пока Баян спал, к Власте пришел толстенный певец-евнух. Евнуха изнурял кашель, у него шла горлом кровь. Власта взялась отпаивать больного кумысом да козьим молоком. Сначала евнух лечился у знахарки по приказу царицы Торахан, не веря дикарскому врачеванию. Но ему стало лучше. Он снова мог петь, припадки слабости посещали его все реже и реже.
Теперь евнух смотрел на Власту как на спасительницу. Он принес ей в подарок свечу и небольшую икону Богородицы на кипарисовой доске. Власта удивилась:
– Целительно пахнет.
Евнух сказал:
– Эта икона называется Путеводительница. Да будут твои пути и пути твоего сына благословенны… Я прошу тебя – крестись. Ты лечишь, не прибегая к ворожбе, тем, что дано человеку от Бога, молоком, травами. Твоя сила целительницы удесятерится. Верующие в Христа ходят в свете, в любви.
Власта подала евнуху кринку с кумысом:
– Выпей все, до последней капли!
Сама взяла икону, смотрела на Богородицу, на Бога Сына. Спросила:
– Если христиане ходят в свете, в любви, почему они тебя покалечили, крещеного?
Евнух возвел руки горе:
– Я бы мог сказать тебе очень много, но скажу одно. Меня всю жизнь кормит, поит, дает богатство мое несчастье. Я пострадал ради красоты, ради того, чтобы изумлять великих мира сего чистотой и великолепием голоса… Не суди о Боге по дурным поступкам людей, женщина. Веруй, и Бог тебя не оставит.
Власта слушала евнуха, а сама приготовила жаровню и окурила больного можжевельником и наростами на деревьях. С собой она дала ему молоко от козы, которую кормила целебными сильными травами.
Прощаясь, евнух сказал Власте:
– Я умирал, а ты вернула меня к жизни. Я простился с моим голосом, единственной моей радостью, а он звучит как прежде и много сильнее. О женщина! Я хотел бы отплатить тебе добром.
Власта поклонилась евнуху:
– Ты щедро платишь за лечение. На твои деньги я могу жить и содержать дом. Мне большего не надо.
Евнух одобрительно качал головой.
– Я знаю, – сказал он, – нет воинов свирепее, чем руссы. Но нет и добрее вашего племени. Вы живете сердцем.
Евнух забрал приготовленное для него молоко, сел в повозку и уехал.
А Баян спал, сладко почмокивая и вздыхая.
Утром он пробудился от счастья. Открыл глаза и увидел на столе тяжелые багряно-алые кисти рябины.
Рябина на подоконниках, по углам комнаты, гирляндою над дверью и возле… подушки! Кисть рябины, кисть калины.
– Проснулся! – обрадовалась матушка. – А к нам праздник пришел. Горькой рябины отведай, сладкой калиной заешь! – Поднесла Баяну рдяную кисть. – Где рубинам, где лалам до лесной нашей багряницы!
Баян взял ртом несколько ягод, надкусил. Зажмурился.
Власта засмеялась.
– Калинушкой заешь, калинушкой! Да еще медком. – Подала кусок светящихся на солнце сотов. – Скусно?
– Скусно.
У Баяна от нежности к матушке сердце остановилось: как дома, как в той, в другой жизни.
– Поднимайся, умывайся, да скорехонько! Пока никто к нам не пожаловал. Устроим похороны комарам да мухам по нашему обычаю, по-древлянскому.
Баян выскочил из постели, озирая горницу глазами охотника. Мух в доме Власты – как вошек в голове, ну хоть бы одна!
– Пойдем в хлев, – предложила Власта. – Медку с собой прихватим. Не утерпят, налетят.
– А где возьмем комаров?
– Комары давно уже убрались подобру-поздорову. Да и мух бы не было, но теплынь стоит летняя, дожди по сю пору парные. Дивный год! Небывалый. Весна зимой началась, лето по осени не кончается. Ни одного холодного тумана за весь ревун-заревник
[60]
.
В хлеву у Власты стояли козы. Все черные, желтоглазые.
– Сколько их у тебя? – спросил Баян.
– Как и надобно – семеро. От семерых молоко беру. Каждая коза свою травку ест. Я тебя этой тайне научу.
Повеселили друг друга, ловя мух. По горсти, однако, наловили. Власта приготовила две большие репы. Разрезала ровнехонько, сердцевину выскребла. Медку налили в репки, посадили мух, крышками с репкиными хвостиками накрыли, пошли к похоронам снаряжаться.
Власта надела черный плат, темное платье, черные чеботы. А Баяну и менять ничего не надо: дворцовая одежда черная, с серебряными позументами. Но похороны-то потешные: ради забавы надел на голову горшок. Из дощечек смастерил трещалку, и пошли они с Властой, повеся на груди, на тесемках – репы с мухами, в сад. Власта завела похоронную песню, а Баян трещоткой трещал.
Власта пела:
Баньку таракан срубил,
Таракан воду наносил,
Клопики дровишек,
На растопку шишек.
Муха пару поддавала,
Блошка веничком хлестала,
Вошка парилася,
Да ударилася
Ненароком
Правым боком,
Ухайдакалася.
Могилу вырыли под рябиной. Опустили репы, и Власта сказала:
– Мухи вы, мухи, комаровы подруги, пора совесть знать, под землей лежать.
Баян добавил:
– Муха муху ешь, а последняя саму себя съешь!
Закопали репы, постояли над могилкой с постными лицами.
