Куря сам явился в заложники и был очень доволен. Святослав не достанет, и свои не достанут, а придет время, ромеи помогут занять место илька. Ильк – первый у печенегов, первым может быть только избранник бога Тенгри.
Изумленный великолепием жизни ромеев, Куря не успел затосковать по степи. Какое-то неведомое ранее чувство посасывало сердце, но слабо и пока что редко. Начал сниться один и тот же сон. Скачет Куря на коне, скачет, скачет… И больше ничего. Призадуматься бы, но тут приехали послы из Болгарии. Ожидая приема у василевса, послы времени не теряли. Разыскали Курю, явились к нему с подарками. Поднесли шелковый халат, черного коня с белыми чулками на всех четырех ногах да перламутровый ларец, полный золотых монет. Подарок показался Куре царским. Отдарить посла ему было особенно нечем. Отдал свою шапку да саблю. Подарок небогат, но с намеком: предан головой, моя сабля – ваша сабля. Болгары остались довольны.
Устроившись на широкой крыше своего дома, на просторном пуфе, Куря пил вино и наслаждался удивительным зрелищем.
В соседней бухточке, отгороженной от построек высоким холмом и садами, но доступной для его взоров, происходило странное. Две большие лодки, построенные точно так же, как боевые дромоны
[83]
, кружили по бухте, пока судно, выкрашенное в красный цвет, не настигло белое. Красные взяли белых на абордаж, обе стороны отчаянно рубились саблями, но крови не было. Значит, игра: сабли не боевые.
Наконец красные одолели белых и подняли на белом судне свой алый стяг. Побежденные, покорясь, сняли шлемы и, к великому изумлению Кури, оказались длинноволосыми…
– Немудрено одолеть женщин! – захохотал Куря, дивясь странным утехам ромеев.
Вскоре миниатюрные дромоны причалили, и на берег с обоих кораблей сошли одни только девы.
– Великий Тенгри! Ты это видишь! – воскликнул Куря и упал навзничь, на пуф, вдруг затосковав по своему степному гарему.
Главу морских воительниц Александру на берегу ожидал евнух из дворца августы Феофано. Государыня приглашала юную деву без промедления явиться в Вуколеон.
Быстрая разумом Александра стала думать о злосчастной лазуритовой чаше и сыскала решение самое простое…
Василисса приняла юную деву в своих покоях и позволила лицезреть багрянородных василевсов Василия и Константина
[84]
. Старшему сыну Феофано шел восьмой год, и ему, будь жив отец, пора было бы покинуть женскую половину. Но родной отец умер вот уже как три года, а отчим, василевс Никифор, все время пребывал в походах и пока что не вспомнил о повзрослевшем пасынке. Для всех. Для себя помнил, да так помнил, что у Феофано, когда она смотрела на своих детей, сердце останавливалось.
Патриарху Полиевкту стало известно: Никифор в кругу самых преданных ему людей говорил: «У Романовых кобельков открываются глаза, коль их не утопили щенками, значит, надо оскопить теперь, чтоб даже и не помышляли о продолжении рода и о венцах».
Феофано трепетала: Никифор слишком быстр на действие – прирожденный воин. Значит, нужно было найти другого воина, еще более могучего. Взоры василиссы устремились к Иоанну Цимисхию
[85]
.
Никифор был обязан Иоанну восхождением на престол.
Известие о скоропостижной кончине Романа застало Никифора в походе. Войско поспешило провозгласить своего командующего василевсом, но Никифор не решался надеть багряные сапоги и указывал войску на Цимисхия.
И вот Иоанн, первый, кто указал войску на Никифора Фоку, – в ссылке
[86]
, в Халкедоне. А всей вины – перешел дорогу брату василевса куролапату
[87]
Льву, предавшемуся самой бессовестной наживе. В неурожайный год куролапат скупил хлеб и стал продавать, взвинтив цену в несколько раз.
Феофано знала: сластолюбец Цимисхий безнадежно в нее влюблен, и предлагала устранить безнадежность.
Письма в Халкедон шли через лавку иудея-хазарина, где их забирал близкий к Цимисхию человек. Заговор только-только возник и требовал безупречной подготовки.
Юная Александра, исполняя церемониал приветствий перед василиссой, смотрела на нее со скрытым страхом и восхищением. Феофано прежде всего углядела восхищение. Ей захотелось приблизить юную деву. Видела Феофано и страх Александры, но кто ее не боялся? Ведь и любили ее не без ужаса. Даже сам Никифор.
О неистовой любви Никифора к Феофано и его столь же беспредельной лживости в Константинополе складывали легенды. Он разыграл беспомощность и нерешительность перед Цимисхием и перед войском, когда его умоляли принять венец. Чего добился? Еще большей любви. Войско умилилось нежданной слабости своего стратега и одарило Никифора еще большей преданностью.
Но что войско, что Цимисхий! Никифор обманул самого Иосифа Врингу. Паракимомен, иначе спальник – высший титул евнухов, – Иосиф был непревзойденным интриганом и знатоком человеческого злонамерия. Он правил империей за вечно пьяненького Константина Багрянородного и за погрязшего в разврате Романа. Теперь, будучи вторым лицом после патриарха Полиевкта в регентском совете при Феофано и малолетних Василии и Константине, а по существу первым, он обязан был стать еще осторожнее и прозорливее.
Никифор поймал искушеннейшего лжеца в капкан лжеискренности и лжепростодушия.
Явился в дом Вринги спозаранок всего с одним щитоносцем, показал правителю власяницу под платьем и со слезами на глазах поведал о своем нестерпимом желании как можно скорее удалиться от мира в монастырь, чтобы принять не только монашество, но схиму.
Вринга поверил, что Никифора и впрямь от давно задуманного удерживают только клятвы на верность василевсам Константину Багрянородному, Роману…
Вринга знал, как тяжело пережил Никифор гибель сына, убитого ровесником, двоюродным братом, в тренировочном бою. Всему Константинополю было известно: Никифор, несмотря на церковный запрет постоянного вегетарианства, отвергает мясную пищу.
