Слезы закипели в горле и кинулись вверх, к глазам, и он, удивляясь себе, заплакал. Положил голову на траву, затих. Какая-то прошлогодняя былинка колола щеку, но он только сильнее прижимался к земле, желая боли за столь долгое отсутствие. А душа, как подставленный под струю источника кувшин, наполнялась и переполнялась благословенной сладостью любви. Куда бы он ни посмотрел – всюду его встречало родное. Родные ветлы кланялись ему. Издали строго, но одобрительно смотрела на него дубрава. Тропки, как мальчишки, бежали впереди, чтоб оповестить о прибытии канувшего, а все-таки жданного.
Чтоб не растравлять нежностью душу, он ударил коня плетью и полетел через луга к веси, боясь глаз своих. Они ведь могут увидеть дом и двор, а могут и на пустырь наткнуться, на бугры в бурьяне.
Его дом был с краю, и это было теперь особенно кстати. Не надо ехать к пустырю среди жалеющих, припоминающих взоров.
Он нахлестывал коня и смотрел, смотрел, словно хотел пронзить глазами саму судьбу свою. И увидел дом, хлев, баньку, а банька-то… была живой. Он уловил запах дыма и пара, поднявшегося с раскаленных камней.
Двор тоже дышал жизнью: в хлеву, на соломе, лежала совсем свежая коровья лепеха. Значит, корова ночевала и ушла в стадо. Он дал коню овса из своей дорожной сумы. Отворил дверь в избу. Никого.
Пахло женщиной. Гнездышко было прибрано, в малой корчажке на столе синели незабудки.
Знич сел за стол, откинулся спиной на бревна, чтобы ощутить лопатками привет своего дома, и вдруг почувствовал сильный голод. Наверное, на печь поглядел, на зев, прикрытый заслонкой. Не поленился, встал, заглянул. С краю печи стояла кринка варенца, поближе к углям горшки с кашей, со щами. Хозяйничать не решился, взял варенец. Уж очень вкусна на вид была пленочка, по краям коричневая, в середине золотая.
Хлеб он достал свой, с княжеского стола. Коль чужие люди живут, будет, что оставить вместо варенца.
Подумал о чужих людях, и сердце задохнулось в тесной клетке тоски.
– Терпи! – сказал себе Знич, пальцем поддевая пленку с варенца.
И только он отправил вкуснятину в рот, как дверь распахнулась и в избу вошла простоволосая женщина. Да что там простоволосая! Это вкатился золотой поток.
Женщина, встретившись с глазами незнакомого мужчины, обмерла. А в дверях уже стояла – Власта.
Знич проглотил пенку, поднялся, отирая руку о платье. Власта подошла к нему, положила голову на грудь и слушала, как стучит сердце, и этот стук сливался с ударами крови в ее висках. Голова закружилась, и она осела бы, но могучие руки не позволили.
Прошептала, встрепенувшись:
– Наглядеться хочу.
Усадила за стол, подала еду и глядела, глядела, изумляя Золотую Косу.
Золотая Коса вежливо побыла за столом малое время, а потом пошла баньку подтопить для хозяина.
Намылся Знич до того, что кожа заскрипела, налюбился с ненаглядою, а утром – в путь.
Узнала Власта, что Баян в Киеве, не усидела дома у печи.
– Хозяйствуй! – только и сказала Золотой Косе.
Лошадку им селяне выделили, и лошадку оставила, на одном коне с мужем поехала – такая езда слаще.
Уже по дороге узнал Знич историю Золотой Косы. Власта повстречала ее, уходя из Хазарии. Вместе долгий путь мыкали. Сначала зашли в родное селение Золотой Косы, а там вместо изб пепел, прибитый дождями, вместо людей – черные трубы.
Быстро порастает быльем худое прежнее житье.
Вернулась в пути к Власте и к Зничу их молодость. Ехали на коне, хмельные от любви, любящие не только птиц и потатчиков любовных – кузнечиков, но и змей, и всяких иных гадов. Живите! Хорошо жить! Ненаглядный он, Белый Свет.
Князь Святослав, увидав счастливое семейство, собранное воедино самой судьбой, решил их участь скоро, по-хозяйски:
– Я с моим войском ухожу в поход. Ты, Знич, коль служил у василевса, – пригодился бы мне, но не смею взять тебя у жены и у Баяна. Жить тебе в Киеве, будешь город беречь от непрошеных гостей в дружине воеводы Претича. Сын твой будет при моем Ярополке. Они с малых лет знают друг друга. А тебе, Власта, такой наказ: пока буду в походе, народи мне сыновей от твоего витязя. Буду год – с тебя сын, буду два – два сына. Се не шутка, а княжеская просьба, самая нижайшая.
Власта опустилась перед князем на колени, землю поцеловала.
– За мудрость тебе мой поклон, а уж с бабьим делом управлюсь как-нибудь… Только где нам жить в Киеве? Наш дом в селении, у священной дубравы.
– На дом деньги твоему хозяину будут дадены, – сказал Святослав и вдруг озорно блеснул глазами: – Коль родишь сына – конем пожалую, двух сыновей – двумя.
Так вот, чудом, Промыслом Божиим оказались Знич, Власта и Баян под одной крышей, одной семьей.
И когда пришла пора и загорелся кипрей на лесных полянах, отправились они втроем в священную дубовую рощу и вошли в кипрей, как в пламя. Сняли с трех цветов три розовых огня, соединили руки, и слились огни, и поднялся тот огонь в небо.
– Се – знак! – сказала Власта. – Быть нам вместе, пока живы. И да хранит нашу землю само Небо.
– И мой меч, – сказал Знич.
Баян посмотрел на отца, на мать и только головой покачал:
– Какие вы у меня!
– Да какие же? – спросила Власта.
– Дивные. Семья.
– Вот погоди, народит тебе мать братцев, хоть с полдюжины, – сказал Знич, – тогда и впрямь будет и диво, и семья. Семья как семья. Истинная, славянская.
Жених для Александры
Августа Феофано, увидевши Александру, даже прикрикнула:
– Да что же ты! Тебя, как черепаху, ждать!
– Помилуйте! – несправедливость обидела деву. – Вестник нашел меня в храме Божьем. Я ожидала Святого причастия и поехала к вам, не причастившись.
– Ну, это я от нетерпения, сгоряча! – замахала руками василисса. – Вот, смотри, – это все тебе.
Александре поднесли ларец, а в нем диадема в изумрудах, серьги, перстни, запона.
– Мне?! – Дева смотрела на государыню, не скрывая тревоги и страха. – Но я не заслужила даже серебряного, с волосок колечка! А ведь это – сокровище.
– Ты – мое сокровище, – сказала василисса. – Я нашла тебе жениха.
– Жениха?!
– Что же ты удивляешься? Тебе пятнадцатый год! По закону василевса Юстиниана
[99]
еще три года назад могли бы выдать замуж.
Александра не нашлась, что сказать, поклонилась.
– Я не увидела на твоем лице счастья, – покровительственно улыбнулась Феофано. – А между тем будущий твой муж – человек высоких достоинств. Он и теперь велик!
