— Я знаю, — сказал Камиль.
— О тебе поговорим позже. Сначала расскажи мне, как Ирэн…
— Думаю, ей уже надоело.
— Скоро это закончится… Мне она показалась утомленной.
— Ты ее видел? — спросил Камиль.
— Она заходила на прошлой неделе. Мне стало стыдно. Учитывая ее состояние, это я должен был бы сподобиться, но ты ж меня знаешь, я с таким трудом выбираюсь из дому. Она просто пришла, без предупреждения.
Камиль тут же представил себе, как Ирэн с трудом поднимается на пятый этаж, останавливаясь передохнуть на каждой лестничной площадке, может быть, придерживая живот. Он знал, что за этим посещением стоит нечто иное, чем простой визит вежливости. Некое послание в его адрес. Укор. Навещая его отца, она проявила заботу о нем. Он же, со своей стороны, скверно заботился о ней. Ему захотелось немедленно ей позвонить, но он тут же понял, что хочет не попросить прощения, а разделить собственное ощущение неловкости, рассказать, что чувствует. Он любил ее до невозможности. И чем хуже у него получалось любить ее, тем больше он страдал от своей неловкой любви.
Их маленькая светская церемония шла своим ходом до того момента, пока мсье Верховен нарочито рассеянным тоном не спросил:
— Кауфман… ты же помнишь Кауфмана?
— Ну да, помню.
— Он тут заходил ко мне недели полторы назад.
— Давненько он не появлялся…
— Да, после смерти твоей матери я его видел всего два или три раза.
Камиль почувствовал, как по спине пробежал холодок — легкий, едва ощутимый. Разумеется, не возвращение старого друга матери, работами которого он, кстати сказать, восхищался, послужило причиной его внезапной тревоги, а тон отца. В его нарочитой небрежности звучали смущение и натянутость. Замешательство.
— Ну-ка, рассказывай по порядку, — подбодрил его Камиль, глядя, как отец вертит ложечку и никак не может решиться.
— О, послушай, Камиль, как захочешь, так и будет. Я-то и заговаривать с тобой об этом не стал бы. Но он настаивает. Я ничего ему не предлагал, слышишь?! — добавил он, внезапно повысив голос, как будто отбиваясь от обвинений.
— Говори уже… — бросил Камиль.
— Я бы сказал «нет», но, в конце концов, это зависит не только от меня… Он съезжает из своей мастерской. Арендный договор не стали возобновлять, да и в любом случае ему там стало тесно. Он теперь пишет в большом формате, понимаешь?!
— Ну и?..
— Он спросил меня, не собираемся ли мы продавать мастерскую твоей матери.
Камиль понял еще до того, как отец закончил фразу. Он всегда боялся этой новости, но именно из-за своего страха был к ней готов.
— Я знаю, о чем ты подумаешь, и…
— Нет, ты ничего не знаешь, — оборвал его Камиль.
— Конечно, но я догадываюсь. Кстати, я так Кауфману и сказал: Камиль не согласится.
— И все же ты со мной об этом заговорил…
— Заговорил, потому что обещал ему! И потом, я решил, что при нынешних обстоятельствах…
— Обстоятельствах…
— Кауфман предложил хорошую цену. А сейчас, когда вы ждете маленького, может, у тебя новые планы, купить квартиру побольше, не знаю…
Камиль удивился собственной реакции.
Монфор был, в сущности, одним названием, последним следом деревни, когда-то раскинувшейся на окраине лесопарка, который, в свою очередь, примыкал к лесу Кламар. Но сегодня, побежденная массовой застройкой, окруженная претенциозными особняками, опушка леса уже не выглядела той своего рода границей, какой ее помнил Камиль, когда ребенком приходил сюда с матерью. Мастерская матери занимала бывшую сторожку большого имения, которое постепенно распалось, переходя, благодаря череде наследований, из одних неумелых рук в другие, не менее неумелые. В результате осталось только расположенное в уменьшенном до более чем скромных размеров парке это здание, где мать велела снести все внутренние перегородки. Камиль проводил долгие дни, глядя, как она работает в облаке запахов краски и скипидара, и рисуя за своим маленьким мольбертом, который она поставила для него рядом с дровяной печкой, от которой зимой исходило тяжелое пахучее тепло.
Говоря серьезно, сама мастерская особой привлекательностью не отличалась. Стены были просто покрыты известью, старая терракотовая плитка трещала под ногами, а стекла в окнах, которые обеспечивали доступ дневному свету, пребывали пыльными две трети года. Раз в год мсье Верховен отправлялся туда, проветривал, пытался бороться с пылью, но вскоре сдавался, садился в центре мастерской и глазами потерпевшего кораблекрушение разглядывал то, что осталось от существования женщины, которую он так любил.
Камиль помнил свой последний приезд туда. Ирэн хотела взглянуть на мастерскую Мод, но, столкнувшись с его уклончивой настороженностью, решила не настаивать. А потом в один прекрасный день, когда они возвращались после уик-энда и проезжали недалеко от Монфора, Камиль внезапно спросил:
— Хочешь посмотреть мастерскую?
Оба они прекрасно понимали, что на самом деле речь шла о желании самого Камиля. Они развернулись. Отец Камиля ежегодно приплачивал соседу, который явно не переутомлял себя лишними заботами, чтобы тот приглядывал за домом и пропалывал кустарник в парке. Камиль и Ирэн пробрались через крапиву и ключом, который на протяжении десятилетий хранился под цветочным горшком из мозаики, открыли глухо скрипнувшую входную дверь.
Освобожденная от своего содержимого, комната выглядела еще просторней, чем всегда. Ирэн без всякого смущения разглядывала ее, лишь изредка бросая на Камиля вопросительный взгляд, когда собиралась перевернуть раму или поднести к свету полотно, которое хотела рассмотреть поближе. Камиль, сам того не желая, уселся именно там, где сидел отец, когда бывал здесь один. Ирэн говорила о полотнах, и точность ее замечаний удивила Камиля, а потом надолго остановилась у одной из последних работ Мод, неоконченной: глубокие красные тона, нанесенные чуть ли не с яростью. Ирэн держала картину в вытянутых руках, и Камиль видел ее только со спины. Мелом Мод написала своим крупным размашистым почерком: «Безумная боль».
Одно из редких полотен, которым она соизволила дать имя.
Когда Ирэн опустила руки, чтобы поставить картину на место, она увидела, что Камиль плачет. Она прижала его к себе и долго не отпускала.
Больше он туда не возвращался.
— Я подумаю, — выговорил наконец Камиль.
— Все будет, как ты хочешь, — ответил отец и медленно допил кофе. — В любом случае деньги твои. Для твоего сына.
Мобильник Камиля оповестил об эсэмэске от Луи: «Ламбера нет в гнезде. Оставить засаду? Луи».
— Мне надо идти, — сказал Камиль, вставая.
Отец, как обычно, с недоумением посмотрел на него, — казалось, его удивляло, что время так быстро проходит и сыну уже пора уходить. Но в голове Камиля всегда звенел странный звоночек, с точностью до секунды подсказывавший, когда пора прощаться. И с этого момента он не мог усидеть на месте, до такой степени ему нужно, просто необходимо было уйти.
