Мужчины дважды созванивались. Камиль счел за благо отметить его великолепный французский, сожалея, что комплимент звучит как конъюнктурное заигрывание, хотя был совершенно искренним.
— Вашу гипотезу здесь сочли… весьма неожиданной, — сказал Галлахер, пока такси катило по Бьюкэнан-стрит.
— Мы тоже удивились, когда она возникла.
— Понимаю.
Камиль представлял себе город одного времени года, холодный и продуваемый ветрами из конца в конец. Редко случается, что какое-то место сразу и безоговорочно признает вашу правоту. Эта страна, казалось, не желала ни с кем ссориться.
У Камиля возникло ощущение, что Глазго таит в себе нечто античное, безразличное к миру, — он сам по себе был миром. Город, замкнувшийся в своем страдании. Пока такси везло их из аэропорта на Джозэлин-сквер, где располагался Дворец правосудия, Камиль предался созерцанию этого странного и невероятно экзотичного города в серо-розовых тонах, который, как казалось, ухаживал за своими парками в последней надежде, что однажды их посетит лето.
Камиль по порядку пожал несколько твердых открытых рук. И встреча в верхах началась в назначенный час, без спешки. Галлахер нашел время составить резюме, обобщающее результаты следствия, а услышав спотыкающийся английский коллеги из Франции, взял на себя обязанности синхронного переводчика. Камиль послал ему сдержанную благодарную улыбку, как если бы уже усвоил умеренность в манерах, присущую хозяевам.
— Грейс Хобсон, — начал Галлахер, — было девятнадцать лет. Студентка лицея, жила с родителями в Глазго-Кросс. С одной из своих подруг, Мэри Барнс, провела вечер в «Метрополитене», дискотеке в центре города. Единственным заслуживающим внимания фактом было присутствие бывшего бойфренда Грейс, Вильяма Килмара, из-за чего девушка весь вечер нервничала и раздражалась. Она все время исподтишка следила за ним и немало выпила. К двадцати трем часам молодой человек исчез, и Грейс встала. Ее подруга Мэри Барнс ясно видела, как она направилась к выходу. Поскольку девушка не возвращалась, друзья подумали, что молодые люди решили выяснить отношения, и не стали беспокоиться из-за ее отсутствия. К двадцати трем сорока пяти, когда компания начала расходиться, ее принялись искать. Никто не видел ее после того, как она ушла. Ее тело было обнаружено совершенно раздетым утром десятого июля две тысячи первого года в Келвингроув-парке. Ее содомизировали, потом удушили. Молодой человек заявил, что не видел ее. Он действительно покинул заведение около двадцати трех часов и встретился на улице с другой девушкой, которую проводил домой, после чего вернулся к родителям еще до полуночи. На обратном пути он встретил двух своих одноклассников, живущих в том же квартале; они возвращались с вечеринки. Они несколько минут поболтали. Показания кажутся достоверными, и ничего из сказанного молодыми людьми не входит в противоречие с фактами. Три детали вызвали наше удивление. Прежде всего, отсутствие трусиков девушки. Вся остальная одежда осталась на месте, кроме них. Затем — фальшивый отпечаток пальца, наложенный при помощи чернильной резиновой подушечки на палец ноги девушки. И наконец, фальшивая родинка на ее левом виске. Она выглядела очень естественно, и фальсификация выявилась только несколько часов спустя, когда родители пришли на опознание тела. Анализы выявили, что родинка была наложена после смерти девушки.
Камилю показали фотографии.
Тогда Камиль достал книгу, проданную ему Лезажем.
Даже это открытие, казалось, не вывело его собеседников из равновесия. Камиль вкратце изложил им сюжет, пока курьер ходил в ближайший книжный магазин за четырьмя экземплярами на английском.
В ожидании его возвращения выпили чая, и в 16.00 совещание возобновилось.
Перескакивая с английского издания на французское, они потратили немало времени, сравнивая текст оригинала с различными деталями дела, а главное, с фотографиями.
Ее тело было частично покрыто листвой… <…> Голова образовала странный угол с телом, словно она прислушивалась к чему-то. На левом виске он увидел родинку, про которую она думала, что та ее сильно портит.
В качестве ответного вклада Камиль представил результаты расследований, которые проводились во Франции. Шотландские полицейские изучили все детали дел с не меньшей серьезностью, чем если бы речь шла об их собственном расследовании. У Камиля было такое чувство, что он читает их мысли: «Перед нами факты, факты реальные и упрямые, о которых следует думать только одно: если во всем этом есть особое и непривычное безумие, значит полиция имеет дело с сумасшедшим, которого она обязана остановить».
Когда наступил вечер, Галлахер повез Камиля по местам, связанным с расследованием. Холодало. И все же в Келвингроув-парке люди прогуливались в футболках с короткими рукавами — душераздирающая попытка поверить в наступление лета. Погода, разумеется, делала что могла. Они прошли туда, где обнаружили тело Грейс Хобсон, и Камиль решил, что место идеально соответствует описанию у Макилвенни.
Квартал Глазго-Кросс, где жила жертва, выглядел как спокойный центр города, с высокими строгими зданиями, и у каждого перед входом с улицы высилась решетка, выкрашенная густой черной краской, не единожды обновленной. Галлахер спросил Камиля, не желает ли тот встретиться с родителями жертвы, — приглашение, которое Камиль дипломатично отклонил. Это было не его расследование, и он не хотел, чтобы сложилось впечатление, будто он заново начал плохо проведенное дознание. Они продолжили осмотр, поехав в «Метрополитен», бывший кинотеатр, переделанный под дискотеку. Как и у большинства подобных заведений, его внешний вид, с флюоресцирующими трубками и бывшими витринами, закрашенными красной краской, сводил на нет все попытки описания.
Камилю забронировали отель в центре города. Из номера он позвонил Ирэн, которая была у родителей:
— Луи тебя проводил?
— Конечно нет, Камиль. Я взяла такси, как большая. Вернее, как толстая…
— Устала?
— Немного. От чего я больше всего устаю, так это от родителей, ты ж понимаешь…
— Могу себе представить. Как они?
— Все такие же, и это хуже всего.
Камиль всего три-четыре раза ездил в Бургундию повидаться с тещей и тестем. Отец Ирэн, бывший преподаватель математики, историограф деревни и президент практически всех ассоциаций, был местной знаменитостью. Самодовольный до полного истощения, он забавлял Камиля на несколько минут своими ничтожными успехами, незначительными победами и триумфами, после чего предлагал зятю шахматный реванш, проигрывал три партии подряд и дулся исподтишка все оставшееся время, объясняя свое состояние несварением желудка. Мать Ирэн, которая никогда не могла взять над ним верх, обожала Камиля именно по той причине, что он всегда обыгрывал мужа в шахматы. Она изумительно готовила, и ее стряпня гораздо больше, чем успехи мужа, была достойна страниц местной прессы. Ирэн любила их и при этом очень с ними скучала. Единственная дочь — по причинам, которые она никогда не могла себе объяснить, — она еле-еле терпела беседы с матерью и выходила из себя от общения с отцом.
