Но природу этого клинка Мануэль не мог определить. Не мог, и всё. Он словно бы смеялся у него в руках и танцевал, как та лиса, которой он был заклеймён. Это было непонятно. Неправильно. Нехорошо. Этот глупый деревенский травник владел мечом, какой даже не снился всем толедским оружейникам. Мануэль кусал губы. Он бы душу отдал за то, чтобы узнать, когда, кем и как был сделан этот меч.
И — для кого.
Пожалуй, только теперь Мануэль стал всерьёз задумываться, что за человек был этот травник.
Мануэль был арбалетный мастер. И наверное поэтому он всё-таки смог подобрать определение странному чувству, которое рождал в руках серый клинок. Определение. Но и только.
Ходить по городу с этим мечом было так же опасно, как с натянутым арбалетом или с аркебузой с подожжённым фитилём — в любой миг мог последовать «выстрел».
И Мануэль не поручился бы, что сможет его предугадать.
Солнце, наконец, взошло. Яркие лучи ворвались в комнату, и меч стал обычным мечом, разве что — будто покрытым странноватой серой патиной. Мануэлю всё время хотелось его протереть, но всякий раз, когда он пытался это проделать, терпел неудачу: песок его не брал, любую ветошь лезвия мгновенно рвали в клочья, а масло скатывалось с клинка как вода. Несмотря на это, нигде на нём не было даже пятнышка ржавчины. Мануэль со вздохом вложил меч в ножны, прицепил их к поясу, ещё раз погляделся в зеркало и направился завтракать. Оставлять меч в комнате он теперь не решался.
Обычно никто и никогда не видел его с мечом. Мануэль Гонсалес любил холодное оружие, слыл его знатоком и почти всегда мог починить, но обращаться с ним в бою у него не получалось — не хватало выносливости. Но этот меч...
Они как будто заново вылепляли друг друга. Не ясно только было, кто гончар, кто глина.
С ним он впервые изменил своей любимой аркебузе.
Спускаясь, Мануэль продолжал размышлять об этом мече и об оружии вообще, потом его мысли перескочили на рыжего колдуна, — а сладила ли с ним серебряная пуля? — ведь тела так и не нашли. Потом он задумался над тем, что подадут сегодня на обед. Впрочем, тут гадать особенно не приходилось (снизу вкусно тянуло тушёной брюссельской капустой).
Эти приятные мысли были неожиданно прерваны криком.
Кричала женщина.
Кричала на кого-то, громко и визгливо, по-фламандски, с полным осознанием своей непогрешимости и правоты. И это при монахах и испанской солдатне! Глупая женщина. Да с ней удар случится, когда она узнает, кто сегодня здесь заночевал!
Мануэль усмехнулся, потом посерьёзнел, одёрнул на себе колет, нахмурил брови, сделал строгое серьёзное лицо, шагнул, выходя на лестницу... И у него отвисла челюсть.
Внизу, в трапезном зале распекали брата Себастьяна.
Солдат помотал головой, но видение не исчезло. Женщина неполных лет пятидесяти, с ещё почти целыми зубами и весьма дородных форм, одетая в простую серую суконную юбку, корсаж и белоснежную рубашку; она стояла у стола, уперев свои полные сильные руки кренделем в бока, и громогласно ругала брата Себастьяна. Да не просто ругала, а буквально пушила, разносила, чихвостила и разделывала под орех! А заодно с ним — ещё Томаса, Михелькина, Родригеса, Хосе-Фернандеса и Санчеса. Короче, всю компанию. Не было только Киппера, — видимо, дальновидный десятник или сбежал, или ещё не просыпался. Позади наглой тётки переминался парнишка из трактирной обслуги, с почтением держа на вытянутых руках её плюшевую кофту и тёплый плащ. Сама тётка, похоже, была не на шутку рассержена и не боялась ни бога, ни дьявола, ни короля. Её круглое мясистое лицо покраснело от натуги, она брызгала слюной и всё время встряхивала головой. Белый чепец сбился ей на затылок и возмущённо хлопал накрахмаленными крыльями.
— ...нет, это ни с чем не сообразно! — шумела она. — Я же не учу вас, как правильно служить мессу? Нет! Тогда по какому праву вы решили вразумлять меня? Да, я простая повитуха, а не столичный абортмахер, с какими вы, наверное, привыкли вести учёные беседы, но я, благослови Христос, уже тридцать пять годков занимаюсь этим делом, и я думаю, когда я что-то говорю, в отличие от вас! Да-да-да! Что-о? И не надо смотреть на меня такими глазами, я много видела глаз таких, что не приведи Господь вам их увидеть. Вы, святой отец, небось сейчас сидите и думаете: да что она понимает, глупая баба! Так зарубите себе на носу: вы занимаетесь своим делом, я — своим. Вы спасаете души, я помогаю этим душам снизойти в наш грешный мир. Что-о?
Люди за столом не смели и пикнуть, сидели тише мыши, только Санчес, перепивший местного вина, размеренно и медленно икал. Сакраментальное «Что-о?» в исполнении толстухи вовсе не было вопросом, это было что-то вроде «sic», или римского «dixi». Haконец тётка на секунду прервалась, чтоб сделать очередной вдох, и брат Себастьян попытался спасти положение.
— Но госпожа Белладонна, — мягко начал он, — я вовсе не хотел вас обидеть. Я верю, что вы хорошо знаете своё дело, потому мы вас и пригласили. Я просто сказал, что этого не может быть...
— Ну, да! Вы так и сказали, что этого не может быть, и что я, должно быть, ошибаюсь. Я! Ошибаюсь? Да я на своём веку повидала столько женщин, сколько вы не исповедали мужчин. Вы небось учёный, начитались этих, как их... книжек, и теперь сидите тут и думаете, что знаете всё лучше всех вокруг. Так я вам скажу. Может это быть, или не может, это меня не касается. Я безграмотная дура, не знаю ни одной буквы и даже молитву повторяю за священником, но я вам так скажу, а вы — молчите. (Что-о?) Господь в этом мире всё устроил сообразно: мужчины гробят друг дружку, женщины рожают, так заведено, и не вам это менять, будь вы хоть трижды священник, хоть кардинал, хоть сам Папа, Господи, прости! Еретичка она, или нет, это дело десятое; для меня она прежде всего — измученная девочка, и ей нужен покой, а вы тащите её куда-то, сами не зная, куда. И не надо пугать меня костром и пытками: я рожала пять раз, а это вам не соль принять, я умею терпеть. Я добрая католичка, и за свою жизнь приняла столько новорожденных, что, надеюсь, Господь простит мне мои прегрешения, а если и накажет, то чуть-чуть. Вы столько не сожгли, святой отец, сколько я их приняла. Что-о?
Брат Себастьян медленно встал и наклонил голову. Блеснула вспотевшая тонзура.
— Что ж, госпожа Белладонна, — сдержанно сказал он, — примите мою искреннюю благодарность за ваши э-ээ... рекомендации. Я вас больше не задерживаю.
На этом спор, как ни странно, закончился. Ни слова более не говоря, «госпожа Белладонна» сноровисто втиснулась в чёрную кофту, застегнулась на все пуговицы, набросила накидку, вздёрнула носик, швырнула напоследок всем своё презрительное «Пфе!» и вышла вон, хлопнув напоследок дверью так, что с гвоздя над косяком сорвались серп и молот. Сорвались и грохнулись на пол. Из щелей меж половицами взметнулась пыль.
Брат Себастьян по-прежнему стоял, упрятав руки в рукава сутаны, потом выбрался из-за стола, сделал знак Томасу следовать за ним и удалился к себе в комнату. Выражение его лица было суровым и задумчивым.
