— Слушаюсь, учитель, — Томас в согласии склонил голову. — Но только... только мне кажется, что в спешке нет нужды, — добавил он и замер, словно бы прислушиваясь к самому себе.
— Нет нужды? — с удивлением и некоторым раздражением переспросил его наставник. — Нет нужды? Что ты хочешь этим сказать, сын мой? Уж не имеются ли у тебя на этот счёт какие-то свои соображения? Быть может, ты их выскажешь?
— Да. В-видите ли, до утра ворота в городе всё равно останутся закрытыми, а все д-дороги зам-метёт метель. А я...
Он замолчал.
— Что — «ты»? — спросил монах.
— Мне к-кажется, что я их... чувствую.
— Что? — брат Себастьян схватил Томаса за плечи и развернул рывком лицом к себе. Дыхание его было прерывистым и отдавало чесноком. — Что ты сейчас сказал? Во имя Всевышнего, мальчик мой, ты в самом деле знаешь, о чём говоришь, или это — всего лишь твоё разыгравшееся воображение?
— Я чувствую его, — уже уверенней сказал Томас. — А м-может быть, обоих. Это б-будто холодно вот здесь, — он коснулся ладонью затылка и виновато моргнул. — Я... Не знаю, почему, но почему-то мне ужасно сложно объяснить. Я д-думал, что это — п-просто сквозняк, но теперь... Вы понимаете, учитель...
Он наконец-то поднял взгляд и посмотрел монаху прямо в глаза.
— Мне к-к.. кажется, я знаю, где теперь его искать.
НИПОЧЕМ
Да, ты можешь впустить в свою комнату
пеструю птицу сомнений
И смотреть, как горячими крыльями
бьет она по лицу, не давая уснуть.
Что мне мысли твои? Эта жалкая нить,
что связала и душу, и тело.
Нет, должно быть моим твое сердце —
Твое сердце вернет мне весну.
[36]
Э. Шклярский
В тот вечер Ялку разбудила тишина. После того, как единорог ушёл, никто из лесных обитателей так и не соизволил больше появиться. Она возвратилась к дому вместе с Карелом, после чего маленький человечек отправился по своим делам, а девушка собрала на стол, но есть не смогла, вместо этого вышла на крыльцо и долго смотрела на звёздное небо.
День выдался наполненный — да что там! — переполненный событиями; Ялка никак не могла прийти в себя после встречи с волшебным зверем из легенд, в которые не верила до сей поры, и до сих пор не была уверена, что это всё ей не приснилось. Сна между тем не было ни в одном глазу, она чувствовала необычайную бодрость, ей хотелось одновременно плакать и смеяться, забыться сном и танцевать, жить и умереть. Тем не менее, она заставила себя вернуться в дом и съесть кусок хлеба и сморщенное зимнее яблоко, после чего разделась и легла в кровать, на всякий случай прихватив с собой вязание.
Уснуть, однако, ей не удалось: полночи крыса, или две ворочали под полом кирпичи и не давали спать, и лишь потом угомонились. Мельканье спиц постепенно стало сливаться у девушки в глазах, она погасила свечу и попыталась уснуть.
Проснулась она внезапно и некоторое время лежала с трепещущим сердцем, широко раскрыв глаза, тревожно вслушиваясь в ночь, не в силах понять, что именно произошло. Потом ответ вдруг снизошёл на девушку сам собой, как озарение. За то время, что она провела в доме травника на старых рудниках, размеренный и постоянный шум ледяной воды, падающей с высоты в каменную в чашу за домом, успел стать для неё привычным. Она уже давно не обращала на него внимания. И вот теперь он исчез.
Родник замёрз.
Зима полностью вступила в свои права.
Огонь в камине тоже давно погас, словно две стихии сговорились; в горняцкой хижине царила непроглядная темень. Ялка села, ощупью нашарила на стуле безрукавку, влезла в неё и почему-то подошла х окну.
Сыпал снег. Должно быть, где-нибудь у моря или в поле, на открытых продуваемых пространствах в этот час мела метель, но здесь, в долине между скал, средь вековых деревьев было тихо и спокойно. Луна была не белая, не жёлтая, а из-за стекла какая-то зелёная. Лес, озарённый её призрачным сиянием, был сказочно красив. Снег валил огромными хлопьями, размером с ноготь. Окно в домишке почему-то замерзало плохо, разве только по краям, у самой рамы, и сквозь густую бутылочную зелень было видно, как они танцуют и кружат, похожие скорее на каких-то невообразимых зимних бабочек, чем на что-то неживое и холодное.
В следующее мгновение Ялка сморгнула — ей вдруг показалось, будто это в самом деле бабочки. Они как будто бились о несуществующее стекло настойчиво и мягко, выплетали кренделя, напоминая своим путаным полётом платяную моль. Некоторые даже летели снизу вверх, Ялка даже стала узнавать отдельные снежинки. Она смотрела, как заворожённая, смотрела до тех пор, пока их беспорядочный полёт не сделался исполнен для неё пока ещё неясного, но вполне реально ощущаемого смысла.
Они звали за собой.
Ялка не могла сказать, откуда к ней пришло это понимание, но сейчас она была в этом уверена так же, как если бы у них были голоса, которые кричали ей: «Пойдём! Пойдём!».
Помедлив в нерешительности, она нагнулась, нашарила под лавкой свои башмаки, также на ощупь их надела и затянула ремешки. За ночь они выстудились и не успели ещё как следует просохнуть, но Ялка не обратила на это внимания. Мех мягко обхватил лодыжки и ступни. Она надела и завязала юбку, и как была — с непокрытой головой и распущенными волосами — вышла в ночь.
А снег и в самом деле шёл. В первое мгновение Ялка одновременно надеялась и опасалась, что на деле никакого снегопада нет, а странные живые хлопья снега пляшут только возле самого окна, готовые наброситься и закружить её в безумном танце, лишь только она появится на улице.
Они и в самом деле будто бы набросились и закружили, только они были везде, а это было уже не страшно, но всё равно захватывало дух. После встречи с единорогом ей казалось, что она читает скрытый смысл во всём — в следах на свежевыпавшем снегу, в ветвях деревьев, в тёмном небе, сплошь усыпанном серебряными точечками звёзд, похожих на маленькие гвоздики, вбитые в чёрный бархат. И пелена кружащегося снега была исполнена для девушки такого же сокрытого значения. Она была как эхо звёзд, спустившихся на землю.
Ялка остановилась. Было на удивление тепло. Высоко вверху, подсвеченные серебром луны, искрились облака. Каменная чаша горного источника ещё не успела затянуться льдом — ручей перемёрз где-то выше по течению. Она подошла, зачерпнула воды и умыла лицо. Ещё раз и ещё. Наваждение постепенно отступало. Ощущение зова осталось, но теперь это было скорее беспокойство души, чем действительно зов, пришедший извне. Куда идти, зачем, она не представляла. Сейчас она сомневалась во всём — в снегопаде, во вчерашнем дне, в его событиях, в себе самой. Минуло четыре дня, а травник всё никак не возвращался. Она уже не верила, что он на самом деле был. Ей было одиноко, а воспоминание о единороге наполняло душу чувством потери.
