Бенедикт не сразу понял, что произошло. Было темно, а он неважно видел, всё ещё искал свои очки, голова его гудела от удара; глаз лишь чудом уцелел. Зато он услышал, как чей-то взрослый голос вдруг сказал:
— Пропустите меня.
Бенедикт поднял голову, прищурился и разглядел в кругу мальчишек странную фигуру в долгополых одеждах... Монах! — внезапно осенило Бенедикта. Откуда в городе, где управляют реформаты, взяться католическому монаху — этого он решительно не мог понять. Рядом с размытой белой фигурой ученик художника различил ещё какой-то силуэт — видимо, это был пёс, громадный и тоже белый.
— Шухер! — крикнул кто-то, и мальчишки разбежались кто куда.
Монах тем временем нагнулся над побитым мальчишкой и что-то сделал с ним. Что — Бенедикт не видел, только не прошло и минуты, как мальчик вдруг со всхлипом втянул воздух, застонал и начал шевелиться. Собака стояла рядом. Со всех сторон к ним бежали люди: женщины, мужчины, мастеровые, торговцы и просто прохожие:
— Эй! Отойди от мальчика, ты, бернардинская свинья!
— Я хочу помочь, — смиренно ответил он.
— Я тебе сказал: не трожь мальчишку! Не нужны ему твои поганые молитвы!
Толпа загомонила: «Папское отродье!», «Откуда он тут взялся?», «Мало они пожгли наших жён и мужей, теперь за детей взялись!», «Бросим его в Рейн, пускай читает проповеди селёдкам!»
— Да поймите же, — увещевал монах, — он ранен. Принесите кто-нибудь воды!
Мальчишка снова застонал, кто-то подхватил его на руки и унёс. А Бенедикт наконец нашёл очки, надел их и успел увидеть, как широкоплечий дядька не иначе, каменщик — шагнул вперёд, хватил монаха кулаком по голове, и тот упал. Белый посох выпал из его рук и застучал о камни. Эта сцена так и врезалась в цепкую память художника — толпа, мужчина с мальчиком на руках и падающий бернардинец. Белая собака, больше похожая на волка, зарычала, прыгнула и подобралась возле тела, защищая хозяина. Люди ахнули, отшатнулась, но через миг опомнились. Воздух наполнился камнями. Что было дальше, Бенедикт уже не видел. Раздавались удары, кто-то кричал: «Хватай собаку!», другой отвечал ему: «Ищи дурака!» Чья-то рука помогла Бенедикту подняться, отряхнула его камзол и штаны, он бормотал благодарности... Перед глазами всё плыло. В общем, обошлось, даже очки уцелели, разве что в сутолоке у него срезали кошель, но там были только два несчастных патара, и Бенедикт не очень о них сожалел.
Так вот, человек, сейчас лежащий на столе, и был тем монахом.
Урок продолжался. Мэтр Лори с указкой в руках объяснял, где что находится («...мышцы развиты достаточно... бу-бу-бу-бу... habitus astenicum... бу-бу... наличествует худоба...»), ученики хихикали, скрывая робость и смущение, и обстреливали друг друга шариками жёваной бумаги. Бенедикт рисовал, а мысли его были далеко. Он не завтракал сегодня, в животе урчало. Свинец карандаша скользил по бумаге, а Бенедикт представлял себе голубя на вертеле: поджаристую солёненькую корочку, хрустящие белые косточки и дивный аромат жареной птицы. Чтоб отвлечься, он начал вспоминать другие блюда — хэхактбалы, насибалы, хотпот и хаше
[98]
, и амстердамские воздушные пироги из риса, и мамашиного гуся по-фламандски — с чесноком и сливками, и угорька на вертеле с двойным брюжским пивом, и колбаски с белым соусом, и каплуна, и бейтувский студень с гречневой мукой и роммельграудом
[99]
, и горох по-зеландски со шпиком и патокой, и даже «Искушение Янссонса» — запеканку из картошки и солёной рыбы, придуманную в осаждённом Лейдене одной бойкой хозяюшкой и очень популярную в последние три месяца, пока в подвалах города ещё была селёдка и картошка...
Так, размышляя о приятном, пропуская большую часть объяснений хирурга мимо ушей, Бенедикт водил карандашом и глотал слюну, пока вдруг им не овладело deja vu. Он не мог отделаться от ощущения, что всё это с ним уже когда-то было. На мгновение ему стало страшно, по спине пробежал холодок, но в следующий миг он вгляделся в рисунок и понял, в чём дело.
Этого человека он уже когда-то рисовал.
Карандаш проткнул бумагу и нырнул в дырку на мольберте.
— Что за чёрт...
Смерть часто меняет облик человека, но здесь ошибка была исключена. Папаша Норберт мог ругать сына за что угодно, но даже он не мог поспорить с тем, что у Бенедикта фантастическая память на лица. Такая мелочь, как rigor mortis
[100]
, не могла его обмануть. Секунду или две Бенедикт всматривался в нарисованное лицо, затем в порыве озарения несколькими штрихами добавил к портрету длинные взлохмаченные волосы, «открыл» ему глаза и вздрогнул, словно от удара.
— Матерь Божья!
Перед ним был травник по прозвищу Лис. Тот самый, чей портрет он рисовал по памяти когда-то для монаха-инквизитора.
Бенедикт почувствовал какую-то беспомощность и огляделся. Однако никто ничего не заметил: все сидели, уткнувшись в свои листы. Рем отвлёкся на его прерывистый вздох, но приписал всё холоду и вернулся к своему рисунку, и только белобрысый новичок, перед которым не было мольберта, обратил внимание на его смятение и теперь разглядывал Бенедикта в упор. Тот отвёл глаза и устремил взор на кафедру, где мэтр Лори как раз заканчивал свои пространные объяснения и собирался перейти непосредственно к вскрытию.
— Как видим, — бубнил он, тыча указкой, — тело покрывают множественные следы побоев, синяки и мелкие раны. Это указывает на то, что незадолго перед смертью этот человек был бит дубинкою, а может быть, камнями или же упал с высоты, отчего и умер без покаяния, и тело его в настоящий момент служит нам наглядным, так сказать, пособием... Кхм-кхм! Да. Если приглядеться, мы увидим, что многие раны зажили, хотя не до конца. Есть также и более старые шрамы — вот здесь... здесь... и здесь, на виске. Да. Очевидно, его modus vivendi
[101]
был таков, что он неоднократно ввязывался, так сказать, в драки, что для него погано кончилось. Не следуйте его примеру, или вы окончите свои дни так же — на анатомическом столе, представляя собой, так сказать, натюрморт
[102]
... Кхм-кхм! Ну-с, а теперь приступим.
Он отложил указку, с тихим звоном взял из ящичка ланцет и повернулся к телу. По рядам пронёсся возбуждённый шёпот, школяры заинтересованно подались вперёд. Их, столько времени проживших посреди войны, было трудно удивить зрелищем каких-то побоев, вот вскрытие — совсем другое дело. Мэтр Лори отмерил вниз от шеи трупа пальцами сколько-то дюймов, поведал, сколько именно (все записали), и вонзил треугольное лезвие куда-то под грудину.
