— Память? Пресвятая Богородица, нет. А почему?
— Долго рассказывать. У меня нет... времени. Вы трое — ты, Фриц и Томас — три мышонка. Вы колдуете втроём. Но ты главнее их. Ты женщина, и ты развиваешь... и преображаешь... У тебя редчайший дар: ты можешь править прошлым и грядущим... но ты не обладаешь Силой. Жуга это знал. Когда его сожгут, вся его Сила обретёт свободу...
— А он?
— Он тоже... обретёт свободу от неё... но Сила будет бесконтрольной... Хаос... Мор, война, стихия, голод обрушатся на землю... на страну... Кто-то должен взять её, принять... И эта «кто-то» — ты, Кукушка... потому что остальные сделают не то. Придумают ещё одну религию, сделают из Жуги... ещё одного бога... Андерсон, Ян Проклятый; он идёт за ним по пятам... Опереди его. Ты можешь, значит, ты должна. Просто, чтоб исправить этот мир... сделать другим. — Золтан умолк и сглотнул перекошенным ртом. — Я не знаю... — закончил он. — Ну, хоть что-нибудь исправить в этом мире.
— Что?
— Не знаю... Прекратить войну... Подрезать крылья инквизиции... Ещё чего-нибудь... Быть может, даже — воскресить кого-то, если это случилось недавно... Мир на несколько мгновений будет в твоей власти... Ты успеешь «подложить своё яйцо» ему в гнездо... и он станет таким, каким ты его хочешь видеть. Ты должна быть там, когда начнётся autodafe... Вы трое... все должны быть там.
Ялка помолчала. Золтан тоже молчал, переводил дыхание. Эта речь совсем его вымотала, он вдыхал один раз, выдыхал — как два. Девушка дала ему глотнуть из кружки и вытерла передником струйку вина, стекающую с израненных губ.
— Спасибо, — выдохнул он. — Какое хорошее вино... как молоко любимой женщины... Не трать его... на меня.
— Я ведь не люблю травника, — грустно сказала Ялка. — Как же я могу его спасти?
— Ты любишь... Ты сама ещё не знаешь... но ты любишь. Весь твой путь к нему — это дорога твоей любви. Может, это даже хорошо, что в тебе нет страсти, ревности, истерики... Жизнь коротка, страсть быстротечна, страсть — это не любовь. Томление плоти — это тоже не любовь... Будь ты такой, для тебя весь свет на нём клином сошёлся бы... Ты бы сделала из него своего бога... Не такого сильного, каким стал Иисус... но тоже сильного...
Ялка стиснула пальцы.
— При чём тут Иисус?! — вопросила она. — Разве у него была такая женщина?
— Никто не знает... но, наверное, была. И ты сделала бы тоже самое. Освободи его. Я не знаю, плох он будет ли как бог или хорош... только мы с теми, что есть, не можем разобраться...
Девушка в бессилии заломила руки. Золтан терпеливо ждал.
— Но я же ношу ребёнка! — воскликнула она. — Чужого ребёнка! Он не простит мне этого!
По щекам её текли слёзы.
Золтан снова улыбнулся и протянул руку. Сдвинул на девушке платок, и ласково, как-то даже по-отечески, погладил её по коротким, упругим, только начинающим отрастать волосам. Ялка не подалась в сторону, сидела тихо, как заворожённая.
— Порой ты и вправду жуткая дурочка, — тихо выговорил Хагг. — Будь с ним, девочка, когда наступит время перехода... и не забудь про меня.
— Что?
— Я умираю, девочка, — усмехнулся Хагг, уронил руку на одеяло и тут же как-то весь осунулся и обмяк, словно это движение вытянуло из него последние силы. — Мы все воскреснем, я надеюсь... когда-нибудь. Жуга уже не может пользоваться своей Силой. Эта плотина полна дыр, у него не хватит пальцев. Ещё немного, и он замёрзнет, как тот мальчик в Спаарндаме... и тогда всё рухнет, всё... поэтому он так спешил. Мы умираем... все умираем. Будешь в Лиссе, загляни в корчму «Пляшущий Лис» в квартале кожевников. Расскажи хозяйке... как всё было. Её зовут Марта, она моя жена... И помолись за меня Аллаху или ещё кому-нибудь... если сможешь.
Ялка не нашлась что ответить. Глаза у Золтана уже остекленели.
— Как вас зовут по-настоящему? — спросила она.
— Я Элидор, — произнёс он, после чего глаза его закрылись, и он умолк навсегда.
Ялка накрыла его лицо одеялом и сидела рядом, пока двое санитаров, делающие обход, не остановились подле них.
— Глянь, Макс, — ещё один прижмурился. Ну и денёк! Эй, девка, как тебя... давно твой приятель откинулся?
— Нет... Только что...
Парень присел и отбросил одеяло.
— Фью! — присвистнул он. — Слушай, а я знал его! Видел в бою. Дрался как лев! Давно не видал, чтоб так орудовали двуручником. Швейцарец, не иначе.
— Энто потому, что более нет двуручников, — почёсывая брюхо, сказал второй. — Я тоже его знаю. Вроде как он был палачом.
— Палачом? Наверное, это он под старость ушёл на покой. Да... Старая школа! Эй, подруга! Э-эй! — Он снова помахал Ялке рукой. — Сколько ему было? Сорок? Пятьдесят? Больше?
— Не знаю, — ответила она. Мысли её были далеко.
— Крепкий был дядька, дай бог в его годы остаться таким же. Ну ладно. Макс! Берись за руки, отнесём его к остальным. Завтра поутру святой отец отпоёт всех разом, тогда и закопаем.
— А чего это я опять — за руки?
— Не ворчи! Повоюй с моё, потом командуй... Командир нашёлся... Ну, раз-два — взяли!
Они подняли ещё гибкое, не успевшее остыть тело и понесли его в темноту.
Ялка вздохнула, вытерла слёзы, кое-как поднялась сама и подняла кувшин. Ноги её затекли. Она посмотрела на Смитте. Смерть Золтана, казалось, оставила толстяка равнодушным: он остался сидеть, как сидел, только мерно раскачивался, как еврей на молитве, и по-прежнему глядел перед собой.
— Пойдёшь к нам? — сама не зная зачем, спросила она. Смитте посмотрел на неё и вдруг помотал головой.
— Нельзя, — сурово, даже немного наставительно проговорил он, словно не был сумасшедшим, и пояснил: — Они все умерли, но девяти дней не прошло. Ты можешь успеть.
С этими словами он поднялся и тоже ушагал в темноту. Куда он направился, Ялка не знала, но очень надеялась, что не к ним.
* * *
Октавия проснулась от холода. Она повернулась на один бок, на другой, села и открыла глаза. И тотчас поняла причину замерзания: Фрица рядом не было.
В последнее время они спали прямо в возке. Взрослым тут места было мало. Музыканты разбили отдельную палатку в стороне, где и расположились с относительным комфортом, а господин Карл Барба переоборудовал для ночлега балаганчик — раздобыл у маркитантов полосу смолёной парусины, обтянул ею крышу и теперь там ночевал, прямо на сундуке со своими куклами. Храп его доносился даже досюда.
Уходя, мальчишка накрыл спящую Октавию своим одеялом, но хитрость не прошла. Девочка пощупала. Соломенный тюфяк был ещё тёплым, Фриц исчез недавно. Поразмыслив, она влезла в башмаки и платье, кое-как зашнуровала лиф и вышла в холод осенней ночи.
И сразу поняла, что зря это сделала.
