Весть о вчерашнем представлении и впрямь, похоже, разошлась по городу. Однако Карл Барба в своих восторгах не учёл одного обстоятельства: известность — штука обоюдоострая и так же хороша, как и опасна. Как только собрался народ и кукольник завёл свой монолог про «падре Педро», край толпы заволновался, расступаясь, и показалась городская стража — шестеро солдат с капитаном. Время было смутное: на севере сражались Альба с Молчаливым, южные окраины, как саранча, опустошали французские банды, в окрестностях центральных городов всерьёз пошаливали гёзы, потому все стражи были с алебардами, в железных шляпах, а командир — ещё и в лёгкой кирасе.
— Прекратить! — сурово крикнул он. — А ну, прекратить немедля! Что здесь творится?
По тому, как он выговаривал слова, мгновенно стало ясно, что начальник стражников — испанец. Карл-баас осёкся и опустил марионеточные крестовины; куклы на сцене обмякли. Толпа стала рассасываться по окрестным переулкам. Навстречу ушедшим, однако, спешили другие — посмотреть, чем всё кончится. На площади возникли коловращение и гул. Испанец нахмурился.
— Нарушение порядка! Клеветать на власть? — хрипло гаркнул он, подходя к балагану. — Ты кто? Где разрешение на действо?
Карл Барба вылез из-за ширмы.
— Господин капитан, — примирительно сказал он, снимая шляпу и раскланиваясь. — Я — всего лишь бедный кукольных дел мастер, а в представлении нету ничего крамольного...
— Ничего крамольного? — Испанец побагровел, — Да я своими ушами слышал, как ты тут поносил мадридское духовенство! Что ещё за история с собаками? Я тебе покажу собак!
— Но я ничего не представлял, синьор капитан, — сказал тот в ответ, — всё разыгрывали куклы. Если хотите, арестуйте кукол.
В толпе послышались смешки, однако сейчас этот приём сработал против бородатого: начальник стражников, почувствовав, что становится участником уличного представления, совсем рассвирепел.
— Что? Проклятые менапьенцы! Насмехаться над представителем порядка? Canaille! Эй, — обернулся он, — ребята! Взять его! И этих, — указал он на мальчишку с девочкой: — тоже взять!
Фриц был как во сне. Ему опять показалось, что сбывается его самый страшный кошмар. Страх ворочался в груди, мысли разбегались веером. Если его сейчас арестуют и дознаются — под пыткой или так, — кто он такой, сразу пошлют за ТЕМ священником, и тогда не миновать костра, несмотря на юные года...
Возможно, кукольнику удалось бы все уладить миром — золото, как известно, открывает все двери, а он как раз увещевал стражников принять «скромный подарок», но тут Фриц окончательно потерял голову, вскрикнул, сорвался с места и бегом метнулся прочь.
А следом припустила и Октавия.
Всё смешалось. Толпа загудела и пришла в движение. Корону не любили — это раз, к тому ж испанцу не следовало обзывать кого-то в этом городе «канальщиком», а уж тем паче «шенапьенцем»: такого в Брюгге не прощали — это два. Поняв, что в уговорах нету смысла, бородатый кукольник махнул рукой на балаган, воспользовался суматохой и тоже рванул вдоль набережной за детьми — это, если доводить счёт до красивых чисел, было три. Альгвазилы бросились наперехват: «Расступись! Расступись!» — один споткнулся, и народ раздался в стороны, чтобы никого не ранило упавшей алебардой. Тачку и сундук опрокинули. Последний стражник, пробегая, рубанул актёрский балаган — дощечки треснули, ткань смялась — и помчался вслед за остальными. Погоня превратилась в свалку.
Мальчишка мчался, не разбирая дороги, ныряя под прилавки и сшибая лотки. Услышал сзади тоненькое: «Фриц! Фриц!» — обернулся, увидал Октавию: чепчик с неё слетел, рыжие кудряшки вились по ветру, башмачки стучали, словно колотушка. Он задержался: «Руку! Давай руку»
Схватилась, побежали рядом. Сзади — брань и топот. Кое-кто пытался поймать их, но мальчишка, маленький и юркий, как мышонок, всякий раз нырял под руку или уворачивался. Некоторые, наоборот, — нарочно заступали преследователям дорогу, опрокидывали бочки, горшки и корзины. Переполох поднялся невообразимый. Одна торговка передвинула свою тележку с зеленью и зазвала рукой: «Сюда, ребятки!» — и они свернули в переулок. Пробежали его насквозь, выскочили на набережную Прачек и рванули дальше меж корыт, лоханей и развешанного выстиранного, хлопающего на ветру белья. Чья-то рука ухватила мальчишку за рубаху: «Эй, малец! Куда?» — Фриц лягнул его, не глядя, упал и вместе с ним покатился по мостовой. Руку девочки пришлось выпустить. В какой-то миг они снесли рогулину с верёвкой, мокрые простыни рухнули сверху и накрыли обоих. Пока позади чертыхались и ёрзали в поисках выхода, Фриц уже выбрался и огляделся.
Путь впереди был перекрыт. Одним глазом он видел, как Октавия с визгом отбивается от какой-то грудастой крикливой тётки, у которой они, оказывается, опрокинули корыто, а другим — как сзади, криками и кулаками расчищая себе путь, несётся кукольник. Барба был страшен: без шляпы, волосы — гнездом, глаза наружу, рот на боку; в руках он держал зонт, а бороду запихал за пазуху. Горожане, завидев его, уступали дорогу, а при виде стражников и вовсе бежали по домам. Фриц подскочил к прачке: «Не трогай её!» — укусил за руку. Тётка закричала, девчонка вырвалась, запрыгнула на кое-как сколоченный помост и, путаясь в юбке и теряя башмаки, побежала дальше.
А сзади дрались уже по-настоящему. Потеряв надежду высмотреть в толпе бородача, Фриц оттолкнул гладильщицу так, что та села в лохань с грязной водой, и вслед за девочкой забрался на прилавок, опасаясь упустить Октавию из виду. На два мгновения закачал руками, балансируя в мыльной луже, и тут произошли ещё два или три события, которые решили дело.
Стражники подоспели к месту схватки, но в это время мокрый ком измятых простыней стал с бранью подниматься. Когда ж преследователи сбили его пинком, то налетели на лохань, где всё сидела давешняя тётка с толстым задом, обежать какую не было возможности, остановиться — тоже, и алебардисты, чертыхаясь, повалились друг на дружку. Завидев стражу, гладильщица заголосила пуще. Капитан витиевато выругался, огляделся, вспрыгнул на помост... и шаткое сооружение встало на дыбы. В сущности, это были просто две доски, возложенные на грубо сколоченные козлы числом три штуки. Когда на них запрыгнул тяжеленный стражник, крайняя подпорка треснула, и доски уподобились весам, на чашку коих бросили ядро. Фриц, оказавшийся на середине, только и успел увидеть, как Октавия на том конце помоста взмыла в воздух, как циркачка, и с отчаянным девчачьим и-и-и! влетела головой вперёд в огромную лохань, где разводили синьку.
Все отшатнулись.
А испанский капитан, не удержавшись, как топор повалился в канал, угодив точнёхонько меж двух vonboot'ов.
И вмиг пошёл ко дну.
Всем сразу стало не до погони. Шум поднялся такой, что с окрестных крыш сорвались голуби. Народ гомонил и толкался, люди высовывались из окон, спрашивали друг у дружки, что случилось. По воде плыли пузыри и мыльные разводы. Кто-то прыгнул вслед за капитаном — доставать, два стражника, которые умели плавать, сбросили сапоги и каски и тоже нырнули. С баржи кинули верёвку, и вскоре нахлебавшийся воды испанец, кашляя и задыхаясь, показался на поверхности. Он был без каски, лицо побелело, глаза закатились. Его положили на поребрик и стали откачивать, но Фриц этого уже не видел. Протолкавшись до лохани, где ревела и барахталась девчонка, он попытался вытащить её, но только сам перемазался. Тут рядом, как из-под земли, возник Карл Барба, увидел торчащие из синьки детские ножки в полосатых чулках и переменился в лице.
