— Есть. А что?
— Глотни для храбрости. И мне тоже дай глотнуть, а то у меня вся кончилась.
Фляжка перешла из рук в руки. Родригес присосался к горлышку и запрокинул голову.
— Ты всё-таки боишься, — глядя куда-то поверх его головы, сказал Мануэль. От водки запершило в глотке, язык едва ворочался, слова произносились словно сами по себе. Он почему-то чувствовал, что должен это сказать. Холод снова накатил и начал подниматься вверх, к затылку. Заболели глаза. — Ты боишься, как бы мы случайно не отправили на костёр новую Марию,
Родригес поперхнулся и закашлялся: водка пошла у него носом. Он вытаращил глаза, разинул рот и замер, глядя на Гонсалеса.
— А если это так, — безжалостно продолжал развивать свою мысль Мануэль, — если это так, то через сколько-то там месяцев родится... тот, кто у неё родится. И наступит светопреставление. Ты ведь об этом думаешь, а? Об этом, старый cabron? — Он криво усмехнулся. — Конечно, об этом! Иначе для чего тебе так спешно потребовалось каяться в грехах?
Родригес наконец обрёл дар речи.
— Ты... это... думай, что говоришь! — хрипло закричал он. Мануэль невозмутимо взял у него из рук флягу, заткнул её пробкой и повесил на пояс.
— Я солдат, — ответил он. — Я не умею думать. И ушёл.
...Ящик палача являл собою зрелище невероятно мерзкое и с любопытством даже как-то вовсе и несовместимое и а то же время — неотвратимо притягательное. Ялка проснулась от шагов, потом — от скрипа дверных петель, потом два человека с натугой втащили сундук, и ей стало не до сна. Его даже не открыли, а просто поставили в углу, но он сразу будто занял полкомнаты. Палач, его помощник и охранник Мануэль Гонсалес — аркебуза на руках и меч на поясе — молча замерли рядом и теперь ждали, что произойдёт. Ялка тоже молчала.
После злополучного визита Карела монахи посчитали целесообразным перевести пленницу на первый этаж — поближе к караулке, дабы слышать подозрительное. Здесь было сыро, гуляли сквозняки. Когда бритоголовый с толстым помощником втащили сундук, её заставили встать, и теперь она безучастно наблюдала за происходящим, зябко переступая босыми ногами. В эти минуты душа её как бы ушла далеко-далеко, все чувства притупились, будто всё происходило не с ней, а с другою, но по случайности она получила возможность смотреть на мир глазами этой девушки. Она стояла и слушала, изредка бросая взгляд на низенького стражника, а точней — на его меч, а брат Себастьян говорил:
— ...и поскольку мы, Божьей милостью инквизитор, монах святого братства ордена проповедников брат Себастьян, во время предыдущих дознаний и допросов не в состоянии были добиться от вас желаемого признания и добровольного раскаяния, то вынуждены были из-за этого держать вас взаперти до тех пор, пока вы не передадите нам всю правду, но мы так её и не добились. Посему я ешё раз хочу напомнить, что, поскольку Святая Церковь подозревает вас в колдовстве и еретических деяниях, что нашло подтверждения в показаниях свидетелей и очевидцев, то мы, с целью спасти вашу душу и предать вас очистительному покаянию, ещё раз настоятельно просим вас сознаться и покаяться в совершенных вами деяниях.
Тягучим мёдом, даже нет, не мёдом — янтарём застыла пауза, потом за окошком цвиркнула ласточка, и все в комнате вздрогнули.
— Мне нечего вам сказать, — помолчав, ответила девушка.
Брат Себастьян вздохнул.
— В таком случае, — продолжил он, — я хочу, чтобы вы подтвердили под присягой своё обязательство повиноваться Церкви и правдиво отвечать на вопросы инквизиторов, и выдать все, что знаете, о еретиках и ереси, и выполнить любое наложенное на вас наказание. Вы клянётесь в этом?
— Мне нечего вам сказать, — опять сказала она.
— Вы клянётесь?
— Да, — сказала девушка. — Да, я клянусь.
— Клянётесь в чём?
— Святой отец, — сдавленно заговорила Ялка, — я уже сказала вам раз и повторю опять: я клянусь святым крестом и именем Господа нашего Иисуса Христа и Девы Марии, в которых я верую, что ни мыслями, ни действием я никогда не хотела причинить вреда другим людям. Я жила, как живут все добрые христиане-католики в этой стране, и вся моя вина состоит в том, что однажды я отправилась бродяжить, чтоб найти свою судьбу. А когда я не нашла, что искала, то не смогла остановиться... и пошла дальше. Я не творила непотребств, не сожительствовала во грехе, не насылала порчу, град, болезнь или туман... Я не вижу злобы и предательства в том, что я делала и делаю, а если я сделала что-нибудь, что могло оскорбить вас... и Святую Церковь в вашем лице... то скажите мне, в чём я виновата... в чём причина моего ареста... скажите, и тогда я постараюсь дать ответ... и выполнить... наложенное наказание. Но не заставляйте меня говорить о ереси и еретиках, потому что я ничего не знаю об этом!
Монах покачал головой:
— Этого недостаточно. Вы увиливаете и недоговариваете. Вы думаете спровоцировать меня, но что могу знать я, скромный служитель божий, о ваших бесовских игрищах и чёрных ритуалах, коим вы, как нам стало известно, предавались на ведьмовских шабашах? Я не смею предъявить вам, дочь моя, конкретных обвинений, поскольку вы можете согласиться с любыми предъявленными вам обвинениями, чтоб только избавиться от моего присутствия и дальнейших допросов. Этого не будет. Только одно может вам помочь: сознайтесь во всём добровольно, сами, и вы возвратитесь в лоно Церкви очищенная и спасённая.
Руки девушки бесцельно мяли юбку.
— Если клятва именем Христа ничего для вас не значит... мне нечего больше сказать.
— Подумайте хорошенько, дитя моё, — произнёс инквизитор, пристально заглядывая пленнице в глаза. — Подумайте над своими словами ещё раз. И помните, что Святая Церковь не желает вам зла. Я искренне желаю, чтобы вы добровольно признались во всём, неправедно содеянном, и выдали бы мне ваших сообщниц и сообщников. Сердце моё полно печали и сострадания, но мы имеем право оправдывать исключительно в тех случаях, когда это предусмотрено законом. И здесь многое зависит от того, с какой степенью добровольности подсудимый содействовал ходу расследования. Мы не будем торопиться. Мы дадим вам ещё время до того, как прибегнуть к более действенным средствам дознания и убеждения. Вас ждёт долгий допрос, я хочу использовать каждую возможность апеллировать к вашему разуму. Не хочу вас пугать, но, чтобы вы не подумали, что я шучу или говорю пустые слова, я пригласил сюда этих двух уважаемых граждан. Посмотрите на этого человека в чёрном, посмотрите на него. Этот господин — палач, а в сундуке — его инструментарий, и мне очень не хотелось бы прибегать к его услугам. Но если вы решитесь мне довериться, найти во мне поддержку, раскрыть мне свою душу, дайте знать об этом мне через него, и я сделаю всё, чтобы помочь вам и облегчить вашу участь. Через два дня вас отведут на допрос в присутствии аббата, свидетелей и прочих добрых людей. Подумайте, что вы там скажете. С тем мы оставляем вас сегодня. Да вразумит вас Господь.
С этими словами он развернулся, сделал знак писцу и стражнику следовать за ним, и вышел из комнаты. Палач с помощником подхватил свой страшный груз, так и оставшийся нетронутым, и тоже удалился, а последним вышел Мануэль, бросив перед тем на девушку взгляд, исполненный странного выражения. Дверь за ними закрылась.
