— Да, — подтвердил аббат, это был травник. Рыжий травник со шрамом вот здесь. — Он тронул висок. — Я очень хорошо запомнил его лицо. В тот день, когда вы мне показали портрет, я сразу его узнал. Он сказал, что я напрасно истерзал себя, что моё время ещё не пришло и что я ещё нужен здесь, на земле... Я ответил, что на всё воля Божья, и, если мне сегодня суждено умереть, пусть так и будет. А он сказал, что я могу выбирать. И я... — аббат сглотнул, — я оказался слаб. А может быть, наоборот. Кто может судить? Меня поймут лишь те, кто лежал на смертном одре, а большинство из них мертвы.
— Он резал вас! — внезапно догадался брат Себастьян. — Так вот в чём дело: вы позволили ему копаться в ваших внутренностях!
— Да. Я лёг под нож. Он опоил меня, я ничего не почувствовал. Этот человек помог мне: я, как видите, жив до сих пор. Но я не продавал ему своей души! Он отказался взять с меня любую плату.
— Что же он потребовал? — участливо и в то же время — с профессионально-равнодушной вежливостью в голосе спросил монах. — Ведь что-то он от вас потребовал! Иначе вы бы сейчас не стали мне об этом рассказывать.
— Вместо платы... — Аббат поколебался, но в итоге продолжил: — Вместо этого он взял с меня слово, обещание, что однажды, когда придёт необходимость, я позволю говорить голосу своей совести, а не голосу своей веры.
— Он так и сказал?
— Да. Слово в слово.
— И в каком же конкретном случае вы должны были это сделать? — с оттенком скрытого ехидства вопросил инквизитор.
— Он не сказал, — ответствовал Микаэль. — Сказал лишь, что, когда наступит это время, я догадаюсь сам. Я много думал над его словами. Он предугадывал, но не искушал меня. Были моменты, когда я колебался, но всякий раз моя вера и совесть оставались в ладу меж собой. Но сейчас, мне кажется, время настало. Кто-то ошибается — так говорит мне сердце. А поскольку Господь ошибаться не может, наверняка ошибаетесь вы. То, что ваши люди устроили в обители, это немыслимо! Но я готов это стерпеть. Ещё Христос заповедовал со смирением принимать любые испытания. Но брат Томас... Пророчество есть одержимость. Бывает, что Святая Церковь смотрит на такие вещи сквозь пальцы, но я не сталкивался с тем, чтоб это поощрялось! Более того — Иосиф Копертинский тоже обладал странными способностями, после вступления в орден францисканцев он часто поднимался с пола до верха алтаря и оставался висящим в воздухе... Но поскольку такие явления, возникая публично, вызывали волнения и смущали общину, то Иосифу в течение тридцати пяти лет не разрешали посещать клирос, и для него была приготовлена отдельная часовня. Никто не допустил и мысли, чтоб использовать эту его способность в неких целях, пусть даже поднимался он силою молитвы!
— Что ж! — отвечал на это испанец. — «И духи пророческие послушны пророкам»
[69]
. С моей точки зрения, лучше поощрять в отроке подобные наклонности, нежели... — Тут инквизитор сделал паузу, многозначительно посмотрел аббату в глаза и закончил: — Нежели другие.
Ледяное молчание распространилось в маленькой келье, расходясь кругами, словно Себастьян был неким эпицентром, а его речь — камнем, брошенным в переостывший пруд, который сразу начал замерзать и покрываться коркою. Стрела попала в цель: аббат весь подобрался, губы его поджались, а черты закостенели, словно инквизитор дал ему пощёчину. И лишь глаза остались прежними — в них не появилось ни стыда, ни ярости, одно спокойствие, которое, однако, тоже стало ледяным.
— Да, — сказал наконец аббат, — да, это так. Вы правы. Ваши дознаватели работают на совесть... Однако что с того? Да, прелюбодейство — грех, один из семи смертных грехов. Да, я грешен. И содомский грех — один из самых непотребных. Но человеческая плоть слаба, а дух способен закаляться. Я испытал искус, но я ему не поддался. Мне ли говорить вам, что всё это означает? Мы свободны. Сам Господь в своём бесконечном милосердии оставил дьяволу возможность насылать на нас соблазны, в преодолении коих нам дана возможность возрасти и приобщиться к просветлению и этим посрамить нечистого. Господь всеблаг, он даже из вреда творит пользу, делая соблазны испытанием. Но ваш искус, брат Себастьян, другой. Вместо пастыря вы стали воином, вбили себе в голову, будто вам брошен вызов, да не кем-нибудь, а самим сатаною в лице этого травника... Но кто бросает вам этот вызов — враг человеческий или ваша оскорблённая гордыня? Вы возомнили себя рыцарем, брат мой. В вас тоже говорит не вера, в вас говорит оскорблённое самолюбие, ибо сердцевиной рыцарского идеала было и остаётся высокомерие, хоть и возвысившееся до уровня прекрасного.
— Пусть так. История знает примеры, когда монахи были рыцарями.
— Большинство из них плохо кончили, — напомнил ему Микаэль.
— Это, — повёл рукой инквизитор, — сейчас не относится к делу. Неужели вы хотите, чтобы колдуны, еретики и знахари подтачивали основы? Когда опустим руки, что сии пособники нечистого сумеют сотворить с Христовой верой, коли мы останемся наги и беззащитны? Мало было за последние три сотни лет ересей и преступлений? Мало вам катаров, мало попликан, вальденсов, богомилов и гуситов? Здесь не вызов мне — задета честь Святой Церкви и папского престола.
— Честь! — с оттенком горького презрения проговорил аббат и поджал свои бледные, почти бескровные губы. — Вы тоже научились драться за придуманную честь! Достойное занятие для священника. Тогда чем мы лучше иудеев и язычников? Они хранят честь строже нас, поскольку соблюдают её токмо ради себя самих и чают воздаяния на земле, в то время как мы, христиане, понимаем честь как свет веры и чаем награды на небесах. Вам не обрести покоя и мира, пока вы не откажетесь от суетных желаний. Вы ничем не лучше наёмников, которые сопровождают вас, вы стали таким же. Решите наконец, на чьей вы стороне, и предоставьте богу — богово, а кесарю — кесарево. Монашество — не способ ведения войны, чтобы обрести земную славу, и не способ ведения торговли, чтобы заработать денег. Мы избраны, но не для славы и наград! Нам чуждо насилие, чужда корысть. Недаром рек о нас святой Бернар: «Нет никого на земле, столь подобного сословиям ангелов, никого, кто был бы ближе Небесному Иерусалиму, красотой ли целомудрия или жаром любви...» Послушайте меня, возлюбленный мой брат, послушайте. Я стар, я вдвое старше вас, я много повидал. К нам, цистерцианцам, ныне не принято прислушиваться, мир стал суетен, нас оттеснили на периферию жизни. И всё ж позвольте дать совет: сложите с себя обязанности инквизитора, хотя бы на время. Они подтачивают вас, как ржавчина. Восемь лет — слишком долгий срок. Вы, братья проповедники, умны, но миноритам было свойственно иное: мудрость. Они понимали, чем это грозит, когда запрещали своим людям так долго служить инквизиторами, поелику «Не может человек владеть, ибо владеет только Бог». Борьба за чистоту веры превратилась для вас в борьбу против врагов веры, а врагов всегда найти нетрудно. Посмотрите на себя. Дознание для вас превратилось в погоню, вас снедают злоба и азарт. И вы называете это жаждой справедливости и поисками истины! Это не та жажда, которой можно оправдать подобные поступки. Вы уподобляетесь не Господу, но Зверю. Берегитесь, если вами овладеет ещё и жажда мести, особенно когда она несправедлива!
