Хор возмущенных выкриков и презрительного свиста. Он уклоняется от града арахиса, горящего, как миниатюрные кометы, брошенные руками салмандеров. Дербник и Кобчик смотрят на него как на безумца.
Но пока не успели бросить ничего потяжелее, он шуршит крыльями и делает успокаивающий жест руками.
— Нет, я так, Шанс меня побери, счастлив, что ставлю выпивку всем! Да, всем — следующая выпивка за мой счет!
Приветственные клики на весь зал. Чеглока окружают восторженные мьюты, хлопают по спине, суют сигареты и косяки. В руке у него оказывается кружка холодного эля, и Чеглок с наслаждением выпивает ее. Его опоздание будет если не забыто, то прощено, и он уверен, что родители его поймут и, как бы ни ворчали, ему дадут деньги на оплату счета.
Тут до него доходит, что Скопа и Сапсан сейчас чертовски волнуются: они ожидали увидеть его на площади Паломников, и уж наверняка попросили у Дербника и Кобчика объяснений его отсутствия. Он вытягивает шею, стараясь разглядеть их в плавающем дыму, и с облегчением обнаруживает, что их здесь нет. Наверное, друзья успокоили их какой-нибудь убедительной историей, прикрыв ему задницу, как делали несчетное количество раз много лет подряд. Старые добрые друзья Дербник и Кобчик! Крылатые товарищи, лучшие в мире.
Он пробивается к ним, но тут кто-то берет его под локоть и уводит в сторону.
— Наверное, ты куда богаче, чем кажешься, если делаешь такие широкие жесты, друг мой, — говорит шахт, которого он уже узнал.
— Напротив, куда беднее, — усмехается Чеглок своему отражению в темных очках мьюта. Дымная пивная атмосфера общего зала скрывает земляной запах шахта, который Чеглок всегда находил неприятным, но это одна из многих вещей, к которым ему теперь предстоит привыкать. — Однако мне бы следовало рассердиться на тебя, мастер…
— Халцедон, — отвечает шахт с неуклюжим, но вежливым поклоном. — Ну, тогда я просто попал с середины и не знал ситуации, иначе бы что-нибудь сказал.
— Эта зараза тельпица нарочно направила меня не туда, — говорит Чеглок, и гребень у него вспыхивает. — Я так и не добрался до Врат Паломничества. Если бы я…
— Плюнь, — советует Халцедон. — Жизнь коротка. Пойдем к нашей банде.
— Ты из моей пентады?
— Забавно, правда? Меня можно было перышком свалить, извини за выражение, когда я увидел, как ты входишь, и понял, кто ты!
Халцедон подводит его к паре мьютов, сидящих у конца стола Дербника. Друг, занятый разговором с симпатичной блондинкой-тельпицей, подмигивает ему украдкой и поднимает кружку в молчаливом тосте, когда Чеглок проходит мимо. Но тот едва замечает — его взор прикован к такой прекрасной русле, какой он в жизни не видел. Ну, как говорит старая пословица, из всех руслов самая прекрасная та, на которую смотришь сейчас.
— Ее зовут Моряна, — шепчет Халцедон. — Хватит слюни пускать, это невежливо!
Моряна, одетая в безрукавный светло-зеленый костюм для суши, обтягивающий тело как вторая кожа, изящна невероятно, но все руслы такие — с тонкими чертами лица, миндалевидными, кофейно-черными глазами и элегантным сильным телом, покрытым тонкой сетью чешуек, цвет и узор которых переливается в зависимости от внешнего освещения и внутренних эмоций. Из-за этой непрестанной игры цветов на коже говорят, что руслы постоянно танцуют, даже когда сидят неподвижно. Но уж когда двигаются! Видеть русла в движении — в любом движении, от самого мелкого до самого значительного жеста, от самых изящных до самых грубых действий — это значит застыть в ошеломлении восторга. Чеглок не сомневается, что, если бы руслы умели летать, их полет устыдил бы мьютов его породы. В этих движениях — выразительность и спокойствие, выходящее за пределы игры цветов, перелива обтекаемых сильных мышц под чешуей, которая на ощупь нежнее шелка и при этом тверда как сталь. Глядеть на руслов — все равно что глядеть на океан в его бесконечной смене настроений. Единственная не совсем приятная разница, что океан на тебя не смотрит.
А именно это, к неловкости и восторгу Чеглока, делает сейчас Моряна. Вспышка розового с бледно-красным по краям ползет вверх по ее шее, будто в ней, внутри, восходит солнце, и он не может подавить чувство, что именно он — причина этого восхода, свет которого льется из ее глаз и сияет только для него. Хотя, конечно, это не так. Гипнотическое, соблазнительное действие руслов хорошо известно, и Чеглок мог бы, если бы захотел, приложив небольшое усилие, разрушить чары Моряны. Но сейчас он рад погрузиться в ту безусловную приязнь и любовь, которую она будто предлагает. День был тяжелый. И он заслужил немного приветливости и любви.
Рядом с Моряной сидит мужчина-салмандер, курящий косяк толщиной с иглу. Поднявшись на ноги, он протягивает Чеглоку руку, черную как уголь.
— Феникс. Ничего себе, хорошо ты вошел.
Салмандер улыбается, не выпуская изо рта косяк, и зубы вспыхивают, будто горсть жемчужин бросили в лужицу дегтя, а глаза его, в противоположность глазам Моряны, состоят будто только из склер — два белых опала, плавающих на поверхности лужицы. Из одежды на нем только темно-красные шорты: в Салмандрии, как слыхал Чеглок, все ходят совсем раздетые, что мужчины, что женщины. И шрамы разрезов пылают тускло-оранжевым на темной обнаженной коже.
— Рад познакомиться, Феникс, — говорит Чеглок.
Пожатие салмандера твердое и приятно теплое, кожа сухая, гладкая.
— Этот мужик нам пригодится, — говорит Халцедон. Вытащив сигарету, он зажигает ее простым прикосновением к коже салмандера. — Во-первых, сэкономим на спичках.
Феникс безмятежно мигает за голубоватым облаком дыма.
— Ты уж извини этого шахта, — говорит он Чеглоку. — Столько времени проторчал под землей, что мозги малость спрессовались. Позволь тебе представить нашу руслу — Моряну.
Ее рука поднимается к Чеглоку будто выпуклость невидимой волны, и тот, принимая руку, успевает подумать: «О Шанс, если такова она на суше, какова же она в воде?» Кожа у нее холодная и сухая, совсем не шероховатая — словно змеиная. Но ахает он не от прикосновения, скорее от того, что это прикосновение вызывает в ней, или кажется, что вызывает: алое свечение расходится по ее обнаженной руке горячечным румянцем, который Чеглок не может истолковать иначе, как признание, знак увлеченности. Да, но чьей? Ее игра цветов отражает его эмоции мириадами зеркал-чешуек? Или она демонстрирует собственное желание, свой интерес — или доступность? Руслы, при всей их созерцательной сдержанности, так же безудержно отдают свое тело траху, как и драке… только говорят, что сердце свое они не отдают ни любви, ни ненависти, будто ничего из того, что происходит на суше, их не трогает, и ничто ими не может владеть, кроме моря.
Моряна отнимает руку, и румянец на ней тут же бледнеет, сменяется ленивым дрейфом бледноватых, дымных цветов.
— Это был щедрый жест.
Голос ее звучит без интонаций, гладкий, как чернильная поверхность глаз, ни разу не моргнувших за все время, что она смотрит на Чеглока, впивает его, втягивает в их глубину и одновременно оценивает.
