Долг каждого здорового телом мьюта-мужчины, женатого или холостого — распределить свое семя в стаде пойманных нормалок. После паломничества Чеглок тоже будет включен в график кратких посещений родильного отделения. Долг, необходимость которого вбита в него с детства, со временем превратился в сильный, хотя и неоднозначный эротический заряд — не в последнюю очередь потому, что о происходящем в отделении никогда не говорится вслух. Признаются только результаты: рожденные инкубаторами младенцы, которые появляются словно по волшебству и размещаются в любящих приемных домах — как его поместили к Скопе и Сапсану, пожилой чете, у которых двенадцать естественнорожденных детей, его сводных братьев и сестер, давно выросли и улетели, рассеявшись по Содружеству. «Аист принес» — отвечали на его детские вопросы, и пока Чеглок в семь лет не пошел в школу, он всем сердцем верил в легенду о добром старом эйре, который доставляет младенцев достойным парам по всем гнездилищам и гнездовьям Эйрленда.
Но с тех пор, как он узнал правду и оставил эти детские фантазии позади, Чеглок часто думал о своей анонимной матери-нормалке. Не менее анонимный отец-мьют его почему-то не волновал — в конце концов, наследственность от отца сомнению не подвергалась. Ему не давали покоя гены нормалов, полученные от матери. На экскурсиях в родильное отделение он ловил себя на игре воображения, будто одна из этих женщин — его мать, и вот так сплетались в нем темные нити вины и влечения в сложное чувство, естественно развивавшееся по мере того, как он рос и ему разрешали еще интимнее знакомиться с этими покорными телами, которые когда-нибудь долг повелит ему осеменить. Страх и желание начали в нем двоиться, одно чувство было тенью другого, и отличить их уже стало невозможно. Он все чаще и чаще думал, очнулась ли его мать к реальности, когда он родился, и если да, не мог ли след этого невообразимого понимания впечататься в его мозг, в клетки, как какой-то медленно инкубирующийся разумный вирус, скрытый в течение многих лет, пока не проявится ядовитой аномалией атавизма в мысли или в поведении, что принесет ему изгнание, а может, и того хуже. Наверное, эти спутанные чувства к инкубаторам и были такой аномалией… и не единственной. Это всегда было у Чеглока самым глубоким, самым тайным страхом, который он скрывал от Дербника и Кобчика и даже от своих приемных родителей. Но тельпы с Факультета Психотерапии вынюхали это во время Испытания. Они его заверили, что подобные ощущения обычны для инкубаторских, и страхи лишены основания. Гены нормалов, сказали ему, почти всегда рецессивны, их признаки не выражаются, статистически случаи атавизмов или существенных сдвигов назад идентичны среди популяций чистокровных и инкубаторских. Они залезли ему в разум и убрали страхи и сомнения, вырезали своими — ух какими острыми — псионическими ножницами, чик — и готово.
Но он все чаще спрашивает себя снова и снова, не пропустили ли они чего-нибудь, не отрезали ли только поверхностные проявления, а переплетение корней оставили нетронутым, скрытым до времени, но все еще растущим в нем, пробивающимся к свету, как ядовитые сорняки. Чем еще объяснить этот иррациональный страх перед собственными внутренними пространствами и тем, что — забытое или даже вообще не осознанное — живет там: чудовища более страшные, чем обитатели Пустыни? И что, если его чувство к Моряне — всего лишь симптом их проявления — точнее, возвращения? Потому что, как ни противно это признать, есть доля правды в тех мерзких обвинениях, которые высказала Полярис там, в палатке. Пусть это вполне законно, но дома отношения столь исключительные, как у него с Моряной, уже навлекли бы предупреждение Святых Метателей. А может, кое-что и похуже предупреждения. Чеглока не столько волнует сила его желания к Моряне, сколько чувство собственника, которым оно сопровождается. Вопреки своим прощальным словам там, в палатке, просьбе сделать усилие и включить остальных, Чеглок не хочет делить ее ни с кем, а меньше всего с Полярис.
Он от всего сердца хотел бы избавиться от этих тревожных чувств, но они если и меняются, то лишь в сторону усиления. Они уже выжгли любой интерес, который иначе могли бы проявить к нему Халцедон или Феникс. Тот единственный раз, когда он соединял палатку с ними, был катастрофой: пока тело его ахало и содрогалось, лизало и гладило, ум со всей извращенной тщательностью ревнивого воображения рисовал ему мириады способов, которыми могли доставлять друг другу удовольствие Полярис и Моряна в своих соединенных палатках. И наконец он, не в силах продолжать, быстро оделся и выбежал к ним. Конечно, Полярис вообще не была с Моряной. Но с тех пор он тщательно старался не предоставлять ни ей, ни прочим такой возможности.
Однако будущее пентады зависит именно от того, чтобы он такую возможность предоставил — или нет? Как можно быть уверенным, что это все не работа Полярис, тонкая манипуляция его разумом, его чувствами? Если он правильно понимает, она манипулирует всей пентадой, чтобы получить что хочет. Она его спросила, почему, если она такая неразборчивая, она просто не настроила разум Моряны, чтобы та в нее влюбилась. Но этот вопрос — всего лишь увертка. Полярис молода и неопытна, может быть, она не в состоянии вносить такие сильные изменения… или, что важнее, не умеет делать так, чтобы они были незаметны. Тельпам запрещено использовать псионику против мьютов других рас в отсутствие явно выраженного согласия или крайней необходимости. Нарушение этого закона, на котором зиждется стабильность, если не само существование Содружества, влечет смерть… кроме, конечно, случаев, если ты с Факультета Невидимых, в каковых случаях в интересах национальной безопасности допускаются исключения. Чеглок не думает, точнее, не хочет думать, что Полярис — Невидимая, но он уверен, что тельпица, такая умная и такая скрытная, какой проявила себя Полярис, может найти куда менее рискованный способ влиять на события и на мьютов ради достижения своей цели. Он ей не доверяет — не может себе позволить ей доверять. Даже это ее краткое дружелюбие в минуту смеха кажется ему теперь подозрительным.
Расправив крылья с кожистым хлопком, Чеглок призывает ветер, чтобы рвануться вверх. Заботы и тревоги отлетают прочь, перед ним расстилается освещенный луной пейзаж: травянистая равнина на много миль во все стороны, перерезанная оловянной лентой потока и усыпанная плотными тенями, обозначающими отдельные рощи деревьев, группами ярких танцующих огоньков, похожих на отражения звезд в воде или далекие города — это растут кусты люменов. Чеглок взмывает выше, и память прерванных мечтаний возвращается потоком.
…Он летит по ночному небу Эйрленда, над ним — полная луна, а внизу, в ее отраженном свете, сверкают волнами застывшего моря снежные пики Фезерстонских гор. Другие эйры под ним — он слышал их восторженные крики и свист, когда они резвились в зимнем воздухе, оседлав ветер в игре «Поймай Леду» или «Схвати утку». Но он оставил их позади, поднимаясь к луне, которая — вдруг замечает он — не круглая, а совсем как тысячегранная игральная кость, вечно летящая кувырком вокруг Земли. В одном из тех случаев, что даже во сне кажутся одновременно и обыденными, и невозможными, луна убывала, пока он поднимался, отступая перед ним. Он удвоил усилия, напрягая все мышцы, и каждый выдох превращался в снежные кристаллы. И вот наконец он достиг предела, выше уже невозможно. Потянувшись к луне с последним отчаянием, он с ужасом увидел, что рука его вдруг стала огромной… точнее, сменилась перспектива, и луна оказалась совсем рядом — она все время была совсем рядом, просто на самом деле она маленькая. Обнаружив эту оптическую иллюзию, он засмеялся в детском восторге и протянул руку дальше, чтобы взять игральную кость с черного стола небосвода… и тут Полярис разбудила его на дежурство…
