— Не смерти, сэр Эдрик.
— Но ваши руки дрожат. Вы не владеете собой. Ребенок жив?
— Да, он жив.
— Еще один мальчик — братик для юного Эдрика, ребенка, которого родила мне Алиса.
— Там не все ладно. Не знаю, что и делать. Я хочу, чтобы вы поднялись наверх. И тогда, сэр Эдрик, вам самому понадобится все ваше самообладание.
— Деннисон, десница Господня тяжела, но отныне и вплоть до смертного часа я покорен своей участи. Грядут тяжкие испытания, и я вынесу их. Итак, я следую за вами.
Он взял со стола один из серебряных канделябров и направился к двери. Он так быстро поднимался по лестнице, что доктор Деннисон с трудом поспевал за ним.
На верхней площадке лестницы, приблизившись к комнате, сэр Эдрик услышал из-за дверей странный хриплый вопль. Сэр Эдрик поставил подсвечник на пол и прижался к стене, прислушиваясь. Снова раздался вопль, какой-то тягуче-надрывный, и перешел в рычание.
— Деннисон, Деннисон!
Слова застряли в горле сэра Эдрика.
— Да, — кивнул доктор, — это он. Я вовремя вывел женщин из комнаты, так что видел его только я. Вам тоже придется на него взглянуть.
Он поднял свечу, и оба они вступили в комнату — одну из спален. На кровати под одеялом что-то шевелилось. Доктор Деннисон помедлил, затем слегка откинул одеяло.
Они покинули помещение едва ли не бегом. Когда они вернулись в гостиную, сэр Эдрик предложил доктору сесть.
— Что вы скажете, доктор? Надо что-то решать, и немедленно.
— Исключительные случаи, — помедлив, начал излагать свою мысль доктор Деннисон, — требуют исключительных средств. Пока он в нашем доме, его жизнь в наших руках. Мы можем проявить к нему милосердие или, прижав руку к его рту, можем…
— Прекратите, — прервал доктора сэр Эдрик. — Я помню, что пока ждал вас, я упал на колени и молил Бога спасти Еву. Я был с Богом откровенен, я поведал ему о том, о чем никогда не говорил с людьми. Было бы позором предлагать цену за его милость. И я сказал, что вынесу любое наказание, приму любую кару, ниспосланную им.
— Ну и?..
И ныне две кары обрушились на меня. Моя жена, Ева, мертва. Но ее смерть я переношу легче, ибо знаю, что отныне Господь принял ее среди святых, и с ними ее светлая душа будет счастливее, нежели со мною. Я был недостоин ее. И все же она находила хорошее даже в моей мерзости. Она гордилась, Деннисон, моей силой духа и мощью тела. И я благодарен Богу, что она никогда не увидит его и не испытает того позора, который обрушился на наш дом. При всей своей мягкости, она была гордая женщина, почти такая же гордая, как я. А я был мерзок, и я должен понести наказание. Оно предопределено мне свыше, и я приму его. Я воспитаю его — ведь это мое дитя, плоть от плоти. Но если будет возможно, я скрою мой позор, чтобы никто, кроме вас, не узнал о нем.
— Это невозможно. Живущие в доме рано или поздно узнают о нем. Первое, что спросят женщины: «Где младенец?»
Сэр Эдрик встал, стиснул могучие руки, и на лице его отразилась непереносимая мука. Но он был преисполнен решимости.
— Что ж, чему быть, того не миновать — раз этому суждено стать известным, значит, так тому и быть. Это я виноват. Если бы я поступал так, как хотела Ева, ничего бы не произошло. Я вынесу все.
— Сэр Эдрик, не сердитесь на меня, может быть, я скверный советчик. Не произносите слово «позор». В природе есть вещи, недоступные нашему пониманию. Если женщина слаба здоровьем и чересчур впечатлительна и к этому примешиваются другие обстоятельства, то подобное случается. Если это и позор, то причина тому — не вы, а природа, а значит, она и должна стыдиться. Что верно, то верно — простые, невежественные люди заклеймят вас позором. Но самое ужасное — в этом случае позор осквернит память о Еве.
— Тогда, — закончил сэр Эдрик тихо, но решительно, — этой ночью ради Евы я нарушу слово, данное Господу, и погублю свою душу навеки.
Через час сэр Эдрик и доктор Деннисон вместе вышли из дому. У доктора в руках был подсвечник, а сэр Эдрик нес что-то завернутое в одеяло. Они миновали сад, затем прошли через северную часть парка к пустоши, известной как Хэлс-Плэнтинг. В самой середине Хэлс-Плэнтинг находилось несколько извилистых пещер, и проход в них был чрезвычайно труден и опасен. Из этих пещер они вернулись без ноши.
Занимался рассвет, и запели птицы.
— Неужели они не могут помолчать хоть в это утро? — устало пробормотал сэр Эдрик.
…На похороны леди Ванкерест и младенца, пережившего ее лишь на несколько часов, народу пришло мало — так пожелал хозяин. И лишь три человека знали, что похоронено было только одно тело — тело леди Ванкерест. Эти трое были сэр Эдрик Ванкерест, доктор Деннисон и сиделка, которой сэр Эдрик доверял.
Следующие шесть лет сэр Эдрик почти целиком посвятил воспитанию младшего Эдрика, своего сына от первой жены, и жил отшельником. В это время начали распространяться странные слухи о Хэлс-Пдэнтинг, и люди стали избегать это место.
Сэр Эдрик тяжело заболел. Вскоре он уже лежал на смертном одре. Окно в комнате, где он лежал, было открыто, и внезапно издали донесся тягучий, низкий вой. Доктор и сиделка не обратили на это внимания, полагая, что кричат совы. Но сэр Эдрик поднялся в постели, прежде чем его смогли остановить, добрался до окна и, вскинув руки, закричал:
— Волки! Волки! Волки!
И рухнул бездыханным.
С тех пор минуло четыре поколения.
О семье Ванкерест постепенно стали забывать.
II
К концу девятнадцатого века мало кто заводил речь о Хэлс Плэнтинг. Разве что иной раз можно было вытянуть какие-нибудь истории о былых временах из Джона Марша, самого старого жителя деревни. Два его сына хорошо зарабатывали, и деньги у него водились всегда, но он из принципа не платил за пиво, которое порой потягивал в пивной при старом постоялом дворе «Гуляка». За пиво платили фермер Уинтвейт, а иногда мистер Спайсер, работавший на почте. Бывало, что и сам владелец пивной оплачивал вечерний кутеж старика. В благодарность Джон Марш злословил и сплетничал о прошлом жителей, и если бы старикам Уинтвейту и Спайсеру довелось воскреснуть, то Джону Маршу не поздоровилось бы, а между тем он, оставаясь безнаказанным, молол языком, да еще и пил пиво за счет их детей и внуков. Он пил пиво за чужой счет и беззастенчиво поливал грязью какого-нибудь усопшего дедушку своего благодетеля, утверждая, что тот был «никчемный человек, гораздый только грабить исподтишка на большой дороге». Его байки звучали так правдоподобно, потому что люди всегда готовы поверить в грехи собственных, даже близких, родственников.
С прошлым он вообще обращался непочтительно. Особенно бесцеремонно он прохаживался насчет «чертовой семейки» Ванкерест и без устали пересказывал всевозможные домыслы и сплетни. Ему возражали иногда, что нынешний сэр Эдрик, последний из рода Ванкерестов, был хорошо воспитанным молодым человеком, о котором ничего дурного нельзя было сказать. Он не унаследовал дикого и бешеного нрава своих предков. И не было никакой его вины в том, что в Хэлс-Плэнтинг давно поселилась и живет до сих пор нечистая сила, а ведь в это верил не только каждый житель Манстета, но и обитатели окрестных деревень. Однако Джон Марш не принимал никаких оправданий этого проклятого рода и любил рассказывать о пророчестве одной старухи, которая умерла странной смертью. Он страстно желал дожить до того времени, когда оно исполнится.
