Поскольку нельзя было позволить, чтобы власть безучастно взирала на зародыши восстания, мы повелели принести новые жертвы. Саламандру установили на лужайке перед входом, между замком и лагерем варваров, ряды которых со временем, из-за поножовщины и всякого рода бедствий, заметно поредели, и каждый день приносили кучу новых искупительных жертв – сначала это были старики и больные, а затем, поскольку их почти не осталось, женщины и дети.
Мы наблюдали за ритуалом с плоских крыш, мы снова запустили руку в шкатулку с тераленом – Обсул посасывал его с отсутствующим видом, а я сосал карамельки, обнаруженные у одного беглеца, карамельки в блестящей обертке, которую я сдирал, думая о резне, что не прекращалась с сотворения мира, о Нероне и бессмысленных войнах, коими была полна История; мне приходила в голову занятная мысль, что, быть может, я стал самим собой (после того как приблизился, однако, к высшим путям), первосвященником, следующим до конца кошмара за безумным королем, жаждущим сеять ужас.
Людей приводили со связанными за спиной руками, они кричали, отбивались, до последней минуты отказываясь верить в роковой исход, но палачи толкали их, и они кончали жизнь в пасти чудовища. Часто мои мысли уносились ко временам чистоты, когда земля не ведала ни присутствия человека, ни какого бы то ни было загрязнения, когда величественные, девственные пейзажи простирались за океаны, и мне казалось, что мы продвигаемся в этом направлении, к полной, последней чистке и это хорошо, что наше время подошло к концу и теперь надо произвести уборку, оставить место чистым, таким же, каким оно нам досталось, и я один из тех, кому велением свыше выпала миссия осуществить эту задачу.
Я представлял себе ночь, полную звезд, и поверхность земли, мчащуюся передо мной со скоростью трехсот километров в час, она была твердая и холодная, на ней еще не зародилась жизнь, а были только камни, и пыль, и темнота.
«… и, проклятые, они запачкали бы собою землю…»
Снова воняло паленой свиньей, в конце концов мы привыкли к этому запаху, к мольбам, стонам и тому мученическому выражению, которое неизменно возникало на лицах казнимых, в слепоте своей они даже не сознавали, что идут навстречу не аду, а освобождению.
От меня ускользала сердцевина вещей.
Я был похож на тех паломников, что ползут на коленях по лабиринту Шартрского собора и которых змеящаяся дорожка плит выводит наружу, едва лишь им покажется, что они вот-вот доберутся до центра, но в отличие от них меня в конце пути вряд ли ждала разноцветная роза.
Я был обречен.
Временами кто-нибудь из этих молодцов воздевал руки в сторону замка, балконов, откуда Обсул и я наблюдали за жертвоприношениями, и у меня создавалось впечатление, что я – нечто вроде египетского божества, узаконивающего одним своим знаком их переход в мир иной и холодно отвергающего обращенные ко мне мольбы.
Я был словно те алхимики, что, почти достигнув цели, терпят крах при последних манипуляциях.
Прежде всего мы соединяем, затем разлагаем, после растворяем то, что разложили, очищаем растворенное, соединяем вновь очищенное и коагулируем его.
И напрасно я до головной боли вывихивал себе мозги, я не понимал, какую ошибку мог совершить.
Я становился все меланхоличнее, все беспокойнее, во мне росла решимость со дня на день тоже покончить со всем.
Малюсеньких божков сменили огромные тени. (Быть может, тени породивших их исполинов.) Их силуэты встречались в парке повсюду.
Однажды утром, проснувшись, я решил поговорить с Обсулом, предложить ему коллективный холокост, великое самоубийство, какие затевались в конце прошлого века в надежде проверить реальность паранормальных измерений, существование инопланетян или попросту идею Бога.
Мы были обречены, и теперь уже никто не смог бы нас спасти. Ремонтные работы, начатые рабочими по моему приказу, замерли, и вся лестница была завалена строительными лесами.
Самоубийство.
Завершение конечного решения.
Скажи: Мы все ожидаем конца. Подождите и вы, и узнаете, кто из нас идет по прямой дороге, кого направляют высшие силы.
А потом, ровно в ту минуту, когда я думал обо всем этом, о нашем крахе, о том, к какому способу нам следует прибегнуть, если мы хотим умереть, скорее всего к яду, я услышал будто бы рокот тамтама, резкую барабанную дробь, выбивавшую абсолютно неуместную мелодию, которая прорвала паутину колдовских чар, и я подумал, что с тех пор, как разрядились батареи, нам всем не хватало музыки.
Снимай скорей штанишки,
Снимай скорее лифчик,
Смотри, сияет солнце
И моря синева.
Алло, закричал чей-то голос, алло, есть тут кто?
Давай любить друг друга,
Как любят все на свете,
Ведь мы уже не дети,
А мама не права.
Любовь полна загадок
И поцелуй так сладок!
Господи, песня, такая пошлая и одновременно веселая, что я остолбенел от изумления, вроде тех шлягеров, что прежде, когда мы их слушали по радио, наводили на нас ужас, «Танец утят» и «Так дай же нам выпить, Марго», но что-то в ней было такое, отчего я неожиданно для себя самого громко расхохотался.
Снимай скорей штанишки,
Снимай скорее лифчик…
Появился какой-то человек в очках с большими диоптриями, толстых, как лупы, и со стрижкой – я даже икнул – клоун, да и только.
Мне показалось, что одновременно на стенах и потолках высветились гигантские диапозитивы и что на них была Марианна и много других знакомых мне людей.
А-га-гааааааа, гримасничал клоун, огогогогогооооо, остальная труппа хлопала в ладоши.
Их было человек десять, все напялили на себя дурацкие маскарадные костюмы, пестрые или слишком большие, в них было что-то забавное, смешное, что сразу вызывало желание повеселиться, так что я, даже не подумав, как им удалось проникнуть в запретную часть замка, пробраться к нам, позвал Обсула посмотреть. Ты маленькая птичка, – одна из девушек окружила меня своими покровами и распущенными волосами, – ты маленькая птичка, легкая как перышко, лети, лети; и те же чары вмиг подействовали на Обсула, ибо, хоть он и валялся как скотина на кровати, лелея свою никчемность и страдания, едва появился карнавал, «Встал король спозаранку, надел штаны наизнанку», как он тоже расхохотался, точно перед нами был какой-то волшебный флюид, особый веселящий луч, словно явились Весельчаки, одержавшие бесповоротную победу над Печальниками.
– Бесповоротную, – провозгласил тот, что в бифокальных очках, – бесовски неповоротливую, вы хотите сказать?
И его сосед всплеснул руками, вопя, до чего ты умный, Роберто, до чего ж ты остроумный сегодня, бесовски неповоротливую, каково чувство поэзии, какая афористичность, и Роберто, скромник, ответил: знаешь, это просто игра слов, ничего больше, – откровенно издеваясь надо мной, но я даже всерьез не рассердился. На одном из диапозитивов я видел своего сына, того, что родился от меня у Марианны и умер, его тело было бледное, как слоновая кость, и мне показалось, что это красиво. Пись-пись, изобразила одна девчушка, словно собиралась пописать прямо на землю, и Роберто спросил, где тут туалет, труппа подхватила, все хотели знать, где тут душ, кухня, затевая немыслимую перебранку с очкариком, он делал вид, будто извиняется, простите их, знаете, ведь это комедианты, бродячие комедианты, я вас уверяю, это чертовски трудно, хитро подмигивая нам с наигранным сожалением, а они уже разбегались повсюду, рылись в шкафах, тащили кофеварку, чтобы сварить кофе, – какой, к черту, кофе, сказал Обсул, он уже полгода как кончился, – переругались из-за игры в «Тысячу километров», которую откопал какой-то малый в костюме Попая,
[38]
и учинили такой тарарам, что в конце концов сбежались слуги взглянуть, что происходит, что тут за базар, король, что ли, сошел с ума и в приступе безумия громит все вокруг.
