– Юнона! Юнона! Это мне уже не по силам. Я не вынесу этого.
– Да тебе и не нужно, Титус, – ты просто отвернись.
Но Титус, не вняв совету, еще крепче прижал Юнону к себе. Слезы уже катили по ее щекам, хоть голос твердости и не утратил.
– Уйди Титус, я хочу остаться одна, – сказала она.
– Я никогда не забуду тебя, – ответил Титус, руки его дрожали. – Но я должен уйти. Наша любовь слишком сильна. А я трус. Я не могу принять ее. Я себялюбец, но не считай меня неблагодарным. Прости меня, Юнона, – и простись со мной.
Однако Юнона, едва он ее отпустил, отвернулась и отошла к окну, на ходу вынимая из сумочки зеркало.
– Прощай, – сказал Титус.
Ответа опять не последовало.
Кровь ударила юноше в лицо и он, почти не сознавая, что делает, выскочил из комнаты, сбежал по лестницам и выкатился из дома под свет зимнего дня.
ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ
Так Титус бежал от Юноны. Оставив сад, он понесся по приречной дороге. Два чувства – стыда и свободы – наполняли его на бегу. Стыда за то, что он бросил любовницу, которая являла ему столько доброты и любви; и свободы – возможности снова быть одиноким, не сгибаться под бременем чьей-то привязанности.
Впрочем, спустя недолгое время, одиночество стало уже не таким приятным. Титус сознавал – что-то утрачено. Что-то, о чем он наполовину забыл, живя в доме Юноны. Утрата не имела ничего общего с ней. Он чувствовал, что, покинув Юнону, вновь подошел вплотную к вопросу о том, кто он. Он – часть чего-то большего, нежели просто Титус. Осколок камня – но где та гора, от которой он откололся? Зеленый лист – но где его дерево? Где дом? Где его дом?
Титус бежал, едва сознавая, куда, но спустя недолгое время понял, что приближается к паутине улиц, окружающей дом и зверинец Мордлюка; впрочем, не успев достигнуть этих запутанных закоулков, обнаружил и кое-что еще.
Улица, на которую привел его случай, была длинна и пряма, высокие стены без окон обступали ее. Линии стен сходились в перспективе, почти достигая горизонта.
Впереди было пусто, только улица, и все-таки Титус чувствовал, что он не один. Нечто присоединилось к нему. Он обернулся на бегу и поначалу ничего не увидел, поскольку смотрел вдаль. Но вскоре заметил какой-то предмет, плывший за ним вровень с плечами, и резко остановился.
Это был шар, не больший сжатого детского кулачка и состоящий из вещества настолько прозрачного, настолько бесцветного, что увидеть его можно было лишь при определенном свете, отчего казалось, будто он то появляется, то исчезает.
Ошеломленный, Титус отступал от середины дороги, пока не уперся спиной в северную стену. Несколько мгновений он простоял, подпирая ее и не видя никаких признаков стеклянистой сферы, но, в конце концов, та вдруг объявилась прямо над его головой.
На этот раз Титус, вглядевшись, различил внутри сферы мерцающие проводки, невероятно тонкие, филигранные, как морозный узор на стекле; потом облако наползло на солнце, слепую улицу заполнил смутный, гнетущий свет, и в висящем над Титусом шаре затрепетал свет собственный, странный, как у светляка.
Поначалу самодвижущийся шар, появившийся ниоткуда и повторявший, так оно казалось, любое движение Титуса, скорее изумил, чем испугал юношу; однако скоро ноги его ослабели от страха, поскольку он понял, что следит за ним вовсе не шар, что шар – всего лишь посредник, что именно в эту минуту какой-то далекий соглядатай принимает от шара сообщения. И эта мысль обратила страх Титуса в гнев, и юноша замахнулся, словно собираясь ударить увилистую штуковину, парящую над ним, точно райская птица.
Едва Титус поднял руку, опять проглянуло солнце, и мерцающий шарик с цветной начинкой из тоненьких проводков, скользнул в сторону, подальше от Титуса, и снова повис, схожий с глазным яблоком, следя за каждым движением юноши.
Потом, словно охваченный беспокойством, шар, вращаясь вокруг своей оси, отлетел на другую сторону улицы, сразу же развернулся и со свистом возвратился назад, и завис футах в пяти над Титусом, а тот, вытащив из кармана осколок кремня, метнул его в шар, и шар осыпался водопадом сверкливых осколков, и в миг, когда он взорвался, послышалось подобие вздоха, как если бы шар испустил серебристый свой дух… как если бы он обладал сознанием или был исполнен совершенства настолько полного, что ему удалось на долю секунды ожить.
Оставив разбитый шар, юноша припустился бежать. Страх опять обуял его, и Титус остановился не раньше, чем добежал до двора Мордлюка.
ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ
Задолго до того, как Титус увидел Мордлюка, он услышал его. Этот зычный, скрипучий голос мог продырявить и барабанные перепонки глухонемого. Он разносился по дому, громыхая вверх и вниз по лестницам, врываясь в полузаброшенные комнаты и вырываясь из них через двери и открытые окна, так что звери и птицы поднимали головы или склоняли их набок, словно смакуя его отголоски.
Мордлюк лежал, растянувшись, на низком диване и смотрел сквозь нижние стекла балконной двери четвертого этажа. Отсюда взгляду его открывалась ничем не заслоняемая вереница клеток, в которых дремало под бледным солнцем зверье.
То была любимая комната Мордлюка и любимый вид. На полу рядком теснились бутылки и книги. Обезьянка сидела, завернувшись в лоскут ткани, на дальнем краю оттоманки и грустно таращилась на хозяина, который лишь несколько секунд назад пропел ей мрачную погребальную песнь собственного сочинения.
Внезапно обезьянка скакнула к его ногам и на странно бескостный манер замахала длинными ручонками взад-вперед – она услышала чьи-то шаги двумя этажами ниже.
Мордлюк приподнялся на локте, прислушался. В первый миг он ничего не услышал, но вскоре и сам различил шаги.
Наконец, дверь приоткрылась и голова старого бородатого слуги просунулась в щель.
– Так-так, – сказал Мордлюк. – Клянусь серым лыком дерева ксаднос, вид у вас, друг мой, великолепный. Никогда еще борода ваша не выглядела столь достоверно. Чего изволите?
– Там молодой человек, желающий увидеться с вами.
– Да ну? Какой пугающе низменный вкус. Это может быть только юный Титус.
– Да, это я, – сказал, вступая в комнату, Титус. – Могу я войти?
– Конечно, можешь, сладостный ребус. Не следует ли мне подняться на мои тряские ноги? Помилуй, в этом костюме, столь схожем с мигренью, в этом пестром галстуке и туфлях под стать ему ты положительно внушаешь мне робость. Нет, правда, ты изящен, точно ивовый прут. Да еще и ножницы, вне всяких сомнений, поблистали над твоей головой.
– Можно присесть?
– Еще бы не можно, садись. Весь пол в твоем распоряжении. Ну-ка, ну-ка, – пробормотал Мордлюк обезьянке, запрыгнувшей ему на плечо, – поосторожнее с моими налитыми кровью глазами, малышка, они мне еще понадобятся. – И следом, обращаясь к Титусу: – Ну-с, так чего же ты хочешь?
