– Большое спасибо, – сказал Титус. Он перелистал наугад несколько страниц. – Так здесь и стихи есть, верно?
– Перемежающиеся, – сказал Рактелок. – Это очень верное слово. Перемежающиеся стихотворения. Прочитать вам одно… мой господин?
– Ну…
– Так, минутку, минутку… мм… мм… Мысль… просто такая мимолетная мысль. Где это? Вы готовы… сударь?
– А оно очень длинное? – спросил Титус.
– Очень короткое, – ответил, зажмуриваясь, Рактелок. – Значит, так…
Как птице реять в небесах, не будь она о двух крылах?
Как лось, велик и волосат, ступал бы, кущей патриарх,
Лиши его копыт? Как рыбы в влажной глубине,
Как достигали бы оне русалок, стонущих на дне,
Когда бы не хвосты? И как банан в глуши лесов
Возрос бы без земных корнёв, основы всех основ?
Рактелок открыл глаза.
– Вы поняли, о чем речь? – осведомился он.
– Как тебя звать? – спросил Титус.
– Рактелок.
– А твоих друзей?
– Треск-Курант и Швырок.
– Вы убежали из Подречья?
– Так точно.
– И долгое время искали меня?
– Именно так.
– Чего ради?
– Мы вам необходимы. Понимаете… мы верим, что вы тот, кем себя называете.
– И кем же я себя называю?
Все трое одновременно шагнули вперед и, подняв потертые физиономии к листве вверху, в один голос отрапортовали…
– Вы Титус, семьдесят седьмой граф Гроанский, властитель Горменгаста. Хотите верьте, хотите нет.
– А мы – ваша личная стража, – прибавил Швырок голоском столь слабым и глупым, что самое звучание его отрицало какую ни на есть уверенность в значимости произносимых слов.
– Мне не нужна стража, – сказал Титус. – Но все равно, спасибо.
– Вот и я говорил точно так же, когда был молодым, – сказал Швырок. – И думал, как вы… думал, что одиночество есть лучшая вещь на свете. Это было еще до того, как меня сослали в соляные копи… и с той поры я…
– Простите, – сказал Титус, – но я не могу мешкать здесь с вами. Я благодарен за самоотверженность, с которой вы искали меня, за желание защитить меня неведомо от чего… и все-таки – нет. Я из тех никчемных дураков – или, быть может, понемногу становлюсь им, – что вечно кусают руку, которая их кормит.
– Мы все равно последуем за вами, – сказал Треск-Курант. – Если хотите, издали, оставаясь незримыми. Мы ни на что не претендуем. Но и переубедить нас в чем бы то ни было – дело не из простых.
– А следом явятся и другие, – прибавил Швырок. – Люди униженные и оскорбленные, романтические юноши. Придет время, и у вас будет целая армия, мой господин. Незримая армия. Всегда готовая выполнить любой ваш приказ.
– Какой? – осведомился Титус.
– Тот самый, разумеется, – воскликнул Треск-Курант и, подобрав губы, испустил свист настолько пронзительный, что и кроншнеп позавидовал бы. – Опасный. Ха-ха-ха-ха! Вам нечего страшиться. О нет. Невидимая армия последует за вами повсюду, разве что на глаза вам лезть не станет.
– Оставьте меня! – крикнул Титус. – Уходите! Вы зарываетесь. Есть лишь одно, в чем вы можете мне помочь.
Какое-то время троица просидела на земле, уныло взирая на Титуса. И наконец, Рактелок спросил:
– И что же?
– Обшарьте весь свет и найдите Мордлюка. Доставьте мне вести о нем или приведите его самого. Сделайте это, и я приму вас в мои спутники. А сейчас, прошу вас, ИДИТЕ, ИДИТЕ, ИДИТЕ!
ГЛАВА ВОСЕМЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ
Трое из Подречья растворились в лесу, и Титус остался один – так он, во всяком, случае полагал. Разломав на куски бывшую в руках его ветку, он развернулся и пошел по своим же следам назад, туда, где поджидала его дочь ученого. Только тут он ее и заметил.
Несколькими минутами раньше Гепара вылезла из автомобиля, а отец ее, развернувшись, неслышно укатил, – теперь она и Титус с каждым шагом приближались друг к дружке.
Всякий, кто расположился бы на равном от них расстоянии, увидел бы, повертев туда-сюда головой, на сколь одинаковом фоне двигались эти двое – зелень и золото испещряли лесную дорогу, пестрили они и Гепару с Титусом, отчего те, казалось, плыли, несомые косыми лучами низко стоявшего солнца.
Прошлое, обратившее каждого в то, чем он стал, и ни во что иное, двигалось вместе с ними, прирастая с каждым их шагом. Две фигуры; два существа; два человека, два мира одиночества. Жизни их до этих мгновений были ни в чем не схожи, и то, что так и осталось в них не обретшим ясных очертаний, тяжким грузом давило теперь на грудь каждого.
И все же, в повадке шедшей лесной дорогой Гепары не было даже грана страсти, как равно и стужи, оледенившей ей сердце, и Титусу оставалось только дивиться тому, как она приближается – неотвратимо и ровно, будто привидение.
Неделимая частица, вот чем она была: тонкая, точно ресница, и подтянутая, как оловянный солдатик. И при этом – какую таила опасность! Всю плоть ее пропитало теперь нечто, способное взвиваться в такие выси и отбрасывать фантастическую, мреющую тень так далеко, как то и не снилось никакой мудрости крови. Как опасна, как безрассудна – и какая взрывная сила для сосуда, столь малого!
Она не сводила глаз с Титуса. Она видела его всего и сразу – отчасти надменную, нескладную поступь, манеру встряхивать головой, отбрасывая с глаз неописуемые волосы, несговорчивость, читавшуюся в его опущенных плечах, общее выражение отрешенности, бывшее столь неодолимым камнем преткновения для юных дев его прошлого, ничего не находивших забавного в том, как он, в мгновения самые несказанные, вдруг утопал в своих мыслях. Вот что раздражало в нем пуще всего. Он не умел насиловать свои чувства, не мог принудить себя влюбиться. Любовь его вечно витала где-то еще. И только тело оставалось бездумным.
За спиной Титуса, где бы он ни проходил и ни спал, вставали легионы Горменгаста… один сумрачный ярус за другим, с сычами, перекликавшимися в дожде, с перезвоном красных от ржавчины колоколов.
ГЛАВА ВОСЕМЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ
Поравнявшись наконец, Гепара и Титус остановились, как вкопанные, поскольку даже мысль о том, чтобы миновать друг дружку, словно не заметив, представлялась обоим нелепо театральной. Что до Гепары, она, во всяком случае, и думать не могла о том, чтобы позволить юноше скользнуть мимо, подобием облака, и никогда не вернуться. Она с ним еще не покончила. Собственно, почти еще и не начала. К тому же, Гепара ощущала в летучих мгновениях этого дня нечто, отличавшее его от других. Горячечный, не терпящий возражений день; день, требующий, быть может, озарений и высшей проницательности.
И однако ж, при всей насыщенности этого мига, и Титус, и Гепара сознавали, что нет в нем ничего нового; что оба в прошлые годы уже побывали, причем вместе, точно в таком же положении, и что от судьбы, нависшей над ними, уйти невозможно.
