До этого места трое бродяг еще понимали, о чем ведется рассказ, но следом пошло долгое путанное бормотание, в котором они, как ни тужились, ничего разобрать не смогли. А пропустили они явно немало, поскольку кулаки исхудалого Мордлюка, пытавшегося оправиться от пережитого им ужаса, раз за разом ударяли в землю.
По временам неистовство его стихало и слова возвращались, как звери, вылезающие из нор, но почти сразу за тем трое понимали, что, хоть голос их господина и крепнет, ничего внятного они не услышат, поскольку он все в большей мере переходит на какой-то свой, только ему и понятный язык.
Впрочем, вот что они узнали. Похоже, Мордлюку пришлось ждать так долго, что он уже начал отчаиваться, – ждать решающего мгновения, когда он сумеет выбрать нужного служителя и, угрожая ножом, потребовать, чтобы тот отвел его в центр.
И мгновение это настало. Жертва Мордлюка, обмирая от страха, повела его по коридорам. И на всем их пути Мордлюк повторял:
– В центр!
– Да, – отвечал испуганный голос. – Да… да.
– В центр! Ты туда меня ведешь?
– Да, да. В самый центр.
– Туда, где прячется сам он?
– Да, да…
Они шли и белые лица текли мимо них волна за волной. А после лица сменились безмолвием и пустотой.
ГЛАВА СОТАЯ
Где ты, Титус? Все ли еще завязаны глаза твои? Все ли еще стянуты за спиною руки?
Ночь смотрела с лесной прогалины на бескровельный остов Черного Дома, осыпанный огнями и драгоценностями. А вдоль прогалины плыл над ветвями маленький травянисто-зеленый аэростатик, чуть подсвеченный снизу. Должно быть, он был привязан к древесной кроне да как-то вот оторвался. На самом темечке беглеца стойком стоял крысенок. Бедняга взобрался на дерево, чтобы осмотреть летательную машинку, а после, набравшись храбрости вскарабкался на темную верхушку ее, не подумав о том, что крепежный шнур того и гляди лопнет. Тот и лопнул, и аэростатик поплыл, отлетая в дебри забвения. А крыска так и осталась на нем, беспомощная перед облой его независимостью.
ГЛАВА СТО ПЕРВАЯ
Сколь ни покладист был Титус, все это, праздник там или не праздник, ему надоело. Час примерно назад он еще готов был включиться в то, что представлялось ему устроенной в его честь сложной игрой; но настроение это понемногу менялось. Теперь, когда Титус ощутил под ногами твердую землю, ему не терпелось освободиться от пут. Слишком долго он оставался незрячим.
– Развяжите мне глаза, черт подери, – крикнул он, но ответа не получил, пока кто-то не прошептал:
– Терпение, мой повелитель.
Титус, которого уже вели к огромной двери Черного Дома, остановился как вкопанный. И повернулся на голос.
– Ты сказал «мой повелитель»?
– Естественно, ваша светлость.
– Сейчас же сними с меня эти шарфы. Где ты?
– Здесь, мой повелитель.
– Чего же ты ждешь? Сними их!
И тут из темноты донесся голос Гепары, сухой и ломкий, точно осенний лист.
– О, Титус, милый; это было очень утомительно?
И чьи-то жеманные голоса эхом откликнулись из-за ее спины:
– Это было очень утомительно?
– Теперь уж недолго, любовь моя, скоро…
– Что скоро? – выкрикнул Титус. – Почему вы не освободите меня?
– Я в этом не властна, мой милый.
И снова эхо:
– …не властна, мой милый.
Гепара, прищурясь, вглядывалась в него.
– Ведь ты обещал мне, – сказала она, – не устраивать шума, правда? Обещал спокойно пройти к назначенному тебе месту. Три шага вверх, поворот кругом. Тогда, и только тогда, шарф развяжут, и ты все увидишь. Тебя ждет сюрприз.
– Наилучший сюрприз для меня – избавление от этих тряпок! О повелитель всех повелителей! И зачем я в это ввязался? Где ты? Ну да, в твоем крохотном теле. Господи, помоги! Что это за крики вокруг?
Гепара, поднявшая, подавая сигнал, руку, уронила ее и крики смолкли.
– Им не терпится увидеть тебя, – сказала Гепара. – Они волнуются.
– Меня? – удивился Титус. – Почему меня?
– Разве ты не Титус, семьдесят седьмой властитель Горменгаста?
– Вот как? Клянусь небом, я себя таковым не чувствую, во всяком случае – рядом с тобой.
– Он, верно, устал, потому и грубит, – произнес елейный голосок.
– Сам не знает, что говорит, – втерся другой.
– Горменгаст, это ж надо! – сказал, подхихикнув, третий. – Совершенно, знаете ли, несусветная выдумка.
Высокий каблук Гепары пал, точно молот, на ступню последнего из открывших рот.
– Милый, – сказала она, словно желая отвлечь внимание Титуса от подвываний пострадавшего, – те, кто так долго ждал Празднества, собрались. Все уже здесь. И ты будешь сердцем его. Повелителем! Истинным повелителем!
– Да пропади они пропадом, ваши дурацкие повелители! Мне нужен мой дом! – крикнул Титус.
Толпа смыкалась, ибо чем-то странным повеяло в воздухе: знобящим холодком, угрозой, жуткой тьмой, которая, казалось, испариной выступала на земле и на стенах дома. В шарканье ног и наступившей за ним относительной тишине присутствовал некий оттенок, что-то вроде дурного предзнаменования, еще не проникшего в сознание людей и все же реального до того, что тела их покалывало, точно иголками. Те, кто уже пировал, повылезали из своих раздушенных беседок, – люди самых разных сословий, словно влекомые невидимой силой, стекались из дальних углов Черного Дома к его лишенной кровли сердцевине.
В движение пришли не только они. Гепара поманила за собой горстку своих приближенных (одного лишь отца ее не было с ними – он сидел в заброшенной комнате среди угрызающих ногти исполнителей главных ролей).
Пока Титуса несла, хоть он и сопротивлялся, человеческая волна, колеблющийся мрак изверг из себя оркестрантов с внушительным набором инструментов.
План Гепары строился отчасти на том, чтобы внушить Титусу нестерпимую тревогу, быть может, страх, и теперь нежные губы девушки (сжатые в крохотный алый бутон) выдавали определенное удовлетворение происходящим. Ей требовалось, чтобы он ощутил смятение, стыд, а то и что-нибудь посильнее. Ну что же, пришло время подняться ему по трем ступеням к трону… и он споткнулся, поднимаясь. Затем поворот, а следом тот миг, когда ему развяжут руки, сдернут с лица шарф, и Гепара крикнет: «Пора!»
И он прозвучал, ее голос, гулко, как в подземной темнице, отзываясь многоступенчатым эхо. Все произошло в одну и ту же долю секунды. С запястий и глаз Титуса сорвали шарфы. Оркестр грянул грозный военный марш. И Титус опустился на трон. Он не видел ничего, кроме размытого пятна можжевелового костра. На верхушках деревьев вспыхнули лампионы, толпу качнуло к нему. Все окрасилось в новый цвет… засверкало по-новому. Часы пробили полночь. Показалась луна, а с нею – и первое из привидений.
