Профессора, стоявшие, окружив Доктора и наблюдая за трансформацией пациента и столь быстро последовавшим за нею торжеством атлетизма, не были единственными, кого ошарашила эта сцена.
Голос звучал в саду, среди мертвенных пятен и холодных колодцев теней…
– Не подобает нам, Ирма, драгоценнейшая моя, в эту ночь, в эту первую ночь, изнурять наши сердца… нет, нет, не подобает, о блистательная невеста.
– Невеста? – вскрикнула Ирма, сверкнув зубами и тряхнув головой. – О, Господин, не так скоро… что вы!
Кличбор нахмурился, – как Бог, озирающий мир в третий день Творения. Понимающая улыбка искривила его старые губы и заблудилась среди морщин.
– Пусть так, упоительная водительница. Вы вновь наставили меня на истинный путь, и за это я почитаю вас, Ирма… не невеста, верно, но…
Тут старик дернулся, как расправляющийся пожарный рукав, и Ирма дернулась с ним, поскольку покоилась в его обвитых мантией руках. Отведя от лица Кличбора очумелые очи, она проследила за направлением его взгляда и на миг припала к нему в безрассудном объятьи, ибо пред ними внезапно предстал в ослепительном свете луны голый, летящий невесть куда человек, который при всей его коротконогости пожирал пространство со скоростью зайца. Кисточка черной академической шапочки – единственное, что притязало в нем на благопристойность, – витала за ним, как ослиный хвост.
Едва явившись Ирме и Школоначальнику, призрак достиг высокой стены сада. Как ему удалось вскарабкаться на нее, никто впоследствии объяснить не сумел. Он просто взлетел вверх с парящей пообок тенью и последним видением, оставленным господином Вростом, состоявшим прежде в штате господина Кличбора, был блеск луны на ягодицах – там, где высокая стена подпирала небо.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Оставалось убить на что-то по крайности три часа. Положение для Стирпайка непривычное. Какое-нибудь занятие у него находилось всегда. В обширной, зловещей арабеске его расписанного по пунктам будущего всегда присутствовали неправильной формы кусочки, кои надлежало сыскать и вставить в огромную разрезную картинку его хищнической жизни, – и Горменгаста, телом которого он питался.
Но в этот день, когда все часы пробили два, и клинок, с которым возился Стирпайк, был заточен, как бритва, и заострен, как игла, молодой человек погрузил шпагу в трость и озадаченно наморщил высокий, поблескивающий лоб. Под конец лежащих впереди трех часов ему предстояло исполнить чрезвычайной важности дело.
Предприятие его ожидало простое, но захватывающее и, главное, важное, – настолько важное, что впервые в жизни он на несколько мгновений впал в замешательство, не зная, чем заполнить оставшиеся до него часы, ибо Стирпайк понимал, что сосредоточиться на чем-либо серьезном не удастся. Задумавшись, он подошел к окну своей комнаты и окинул взглядом простор кровель и крошащихся башен.
День стоял безветренный, слабый туман умерял жару. Несколько видневшихся на башенках флагов вяло свисали с флагштоков.
Вид этот неизменно доставлял бледному молодому человеку удовольствие. Взгляд его не без коварства прошелся по этой картине.
Но вот он отвернулся от окна – новая мысль явилась ему. Вытянув руки и прихлопнув ладонями о пол, он перевернулся вниз головой и, приподняв одну бровь, прошелся по полу на руках. Мысль состояла в том, чтобы нанести краткий визит Двойняшкам. Он давно уже не был у них. Далеко за кровлями на глаза ему попалась окраина тех пустынных мест, где арочный проход вел из некоего забытого коридора в серый мир голых комнат, в одной из которых сидели в заточении их светлости Кора и Кларисса. Их присутствие там, как и присутствие их скудных пожитков, никак не сказывалось на общем ощущении запустелости. Напротив, сестры, казалось, лишь делали пустоту этих уединенных мест более полной.
Поход туда отнял бы у Стирпайка без малого час, но беспокойство томило его, и мысль навестить сестер показалась ему привлекательной. Присогнув руки в локтях, – он все еще разгуливал по комнате вверх ногами, – Стирпайк резко оттолкнулся от пола и, точно акробат, в один мах встал на ноги.
Через несколько мгновений Стирпайк, скрупулезно заперев комнату, отправился в путь. Шел он быстро, чуть приподняв и выдвинув вперед плечи в присущей только ему постановке тела, придававшей каждому его движению вид и целеустремленный, и злоумышляющий.
Кратчайшие пути, которые он выбирал в лабиринтовой паутине проходов замка, приводили его в странные места. В одних над ним громоздились отвесные, безоконные стены. В других голые, мощеные кирпичом или камнем просторы расстилались вокруг – огромные, пыльные пустоши, где сквозь щели брусчатки пробивались разнообразные сорные травы.
Споро перемещаясь из одного места в другое, из мира бессолнечных коридоров в панораму развалин, которыми непререкаемо правили крысы, из развалин – в странные области, где пути были почти вглухую забиты подростом, а резные фасады холодил аквамариновый плющ, – Стирпайк ликовал. Все пробуждало в нем ликование. То обстоятельство, что только ему одному и хватило предприимчивости, чтобы обследовать эту глушь. Его неугомонность, и сметливость, и страстная тяга взять в свои руки бразды, деспотические или иные, верховной власти.
На востоке высоко над ним в продолговатом овальном окне голубого стекла горело солнце. Окно сверкало, как лазурит, как самоцвет, свободно свисающий с серой стены. Не сбавляя хода, Стирпайк вытащил из кармана маленькую, отполированную, прекрасной работы рогатку, вложил в мошну ее пулю – и следом, как бы в одно движение, натянулась и освободилась резинка, и Стирпайк вернул рогатку в карман.
Он продолжал идти, но лицо его было повернуто туда, где в высокой серой стене сияло окно.
Он увидел, как в стекле появилась пробоинка, и сразу за тем словно осыпался голубой порошок, а только потом послышался далекий, схожий с выстрелом звук.
Высоко на востоке в разбитом окне появилось лицо.
Лицо очень бледное. Тело под ним обтягивала мешковина, кроваво-красный попугай сидел на плече, – но Стирпайк ничего этого не увидел, он уже вступил в иные места и какое-то время оставался в тени, передвигаясь под слитным ландшафтом лишаистых черепиц.
Достигнув, в конце концов, арочного прохода, ведшего к жилищу Двойняшек, Стирпайк помедлил и обернулся, чтобы окинуть взглядом серую перспективу. Воздух здесь был промозгл, нездоров; запах гниющего дерева и волглого камня наполнил легкие Стирпайка. Он окунулся в атмосферу распада – распада, полного собственной озлобленной силы – более мощного и неумолимого, чем какая ни на есть свежесть, – удушающего и иссушающего любую вибрацию жизни, любую надежду.
Другой, пожалуй, и содрогнулся бы, но молодой человек всего лишь провел языком по губам. «Вот уж точно местечко, – сказал он себе. – Ничего не скажешь, самое то, что нужно».
Однако стрелки часов ползли, времени на размышления не оставалось, и потому он повернулся спиной к холодным пространствам, где вздувались и прогибались длинные стены, где штукатурка обвисала и покрывалась испариной от холода и безжизненной жары, от немощей умбры и недомоганий оливковой краски.
