…и будет вечная тьма и никаких больше красок свет умрет и шум моего разума потонет в мягком и плотном опереньи которое укроет все мои мысли саваном бесчисленных перьев ибо они так давно так давно обитают в гулкой глотке Башни и будут жить в ней вовек так как совы меня породившие исчезнуть не могут огромные совы средь коих я стану младенцем-учеником и позабуду все и потону в незапамятной мгле далеко-далеко средь теней давнишних Гроанов и сердечная боль моя прекратится и мечтаний и мыслей не станет не останется даже памяти и тогда мои книги отпадут от меня и поэты уйдут ибо я сознаю что великая башня возносится выше моих размышлений дневных и ночных и всечасных и все уйдут все великие авторы что лежат меж захватанных обложек все что дремлют и бродят под обтянутыми пергаменом крышками там где они обитали веками и где больше их нет и вот мое раскаянье закончилось навсегда ибо мечты и желанья ушли я обрел завершенность и все что мне нужно теперь это когти из башни и внезапность и лязг средь оперений и конец и кончина и сладостное забвенье ибо быстро вскипает последний прилив и горло мое напрягается круглея круглея подобно Кремнистой Башне и крючатся пальцы я жаждаю сумрака и пронзаний как уходящая в бархат игла и волненье стихает… стихает… и в исчезновеньи моем все дойдет до конца завершится ибо он уже встал в длинный ряд и уходит вперед долгая мертвая ветвь Гроанов выбросила яркий листок – Титуса который есть плод от плоти моей и не будет конца и серые камни так и останутся стоять навсегда и высокие башни по которым стекают сплетаясь токи дождя и законы народа моего пребудут вовек покамест мой призрак будет парить среди сумрачных жителей башни и ток моей крови замрет навсегда и с ним лихорадка хождения но кто они эти и те такие далекие такие огромные удаленные и огромные Фуксия сумрачная дочь моя принеси мне веток и мышь полевую из просторов сереющих пастбищ…
ТАМ И СЯМ
Помыслы Свелтера намертво заклинило на гибели Флэя от его, Свелтера, руки. Он практиковался в искусстве беззвучного, вороватого продвижения до тех пор, пока и сам уже не перестал различать тихого, словно дыхание, звука собственных шагов – на то, чтобы его приглушить, у Свелтера ушли две последних недели. Теперь он крадется по земле так же бесшумно, как облако по сумеречному небу. Двуручный секач заострен до того, что поет комариным голосом, когда Свелтер подносит его к своему грибовидному уху. Сегодняшней ночью он оставит розоватую вафельку на верхней ступеньке лестницы, всего в двадцати футах от ступней своего костлявого ворога. Ночь будет темная. Он вслушивается в бренчанье дождя и глаза его обращаются к озерцу на холодном полу, в дали трапезной залы. Он смотрит на лужу, не видя выцветшего отражения облезлых херувимов, застывших сотнею футов выше отливающей серой сталью воды. Взгляд его ни на чем не сосредоточен. То, чего он так долго ждал, будет сделано завтрашней ночью. Завтрашней ночью. Похожий на морковку язык протискивается между губ Свелтера и ползет сначала влево, потом вправо. Одновременно он переводит глаза с лужи на Флэя и какая бы то ни было неопределенность мгновенно их покидает. Вся история Свелтера читается в этом взгляде, и Флэй, оторвав глаза от макушки своего господина, правильно истолковывает мерзкое его выражение.
Флэй сознает, что покушения на его жизнь ждать осталось недолго. Цветные печеньица, а он их нашел уже три, всякий раз оставлялись ближе к нему. Свелтер пытался сломить его, изнурив разум, вымотав душу – что ж, Флэй не спал уже много ночей, но он был готов. Он не забыл о залитом зеленым светом двуручном секаче и, отыскав в оружейной старый меч, отнес его в Каменные Проулки, очистил от ржавчины и заточил острие и кромку. В сравнении со Свелтеровым секачом меч, конечно, казался тупым, но все-таки был оружием достаточно смертоносным. Глядя в лицо Свелтера, Флэй понимает, что ночь их схватки близка. Осталось не больше недели. Точную дату назвать невозможно. Может быть, и в эту ночь. Или в любую из следующих семи.
Знает Флэй и то, что Свелтер не увидит его, пока не окажется прямо над ним, лежащим под дверью хозяина. Знает, что Свелтеру неведомо, как легко читает он, Флэй, выражение его глаз. Знает также, что изгнан из Замка. Важно, чтобы Свелтер этого не узнал. Гертруда позаботится о том, чтобы, начиная с сегодняшнего вечера, Флэя под дверью Сепулькревия не было, однако он может вернуться сюда ночью и последовать за чудовищем, когда то поползет по лестницам к своей пагубной цели.
Так он и поступит. Будет каждую ночь ждать в галерее, покамест мимо не прокрадется огромная туша. И только тогда решит, где и как нанести удар. Пока же ясно одно – нужно увести врага от двери больного хозяина, смерть должна настичь Свелтера в каком-то удаленном углу замка, возможно, в Паучьей Зале… или под сводами чердака, или даже на укреплениях. Мысли Флэя прерывает звук глухого удара, с которым падает голова Фуксии, он видит, как Доктор вскакивает и через стол тянет руку к стакану с водой, другою обняв Фуксию за плечи.
На самом же столе начинает вдруг биться и извиваться маленький Титус и бедная нянюшка Шлакк тоненько вскрикивает, увидев, как он опрокидывает на себя вазу с цветами, как маленькие ручки впиваются в сиреневый бархат, усиливаясь его разодрать.
Стирпайк слышит над собою глухой удар, а следующие за ударом судорожные движения ног позволяют ему довольно точно установить, что случилось. Только две ноги остаются совсем неподвижными, обе принадлежат Гертруде. Единственная видимая нога Фуксии (правая так и осталась подогнутой), когда девочка валится, косо сползает на помост. Нянюшкины отчаянно ерзают в попытках достать до полу. Сомкнутые в коленях ноги лорда Сепулькревия с ленцой покачиваются, будто маятник. Кора с Клариссой производят движенья купальщиц, вступающих в воду. Ноги Доктора распрямлены, а ноги его сестры, как бы надумав по обоюдному согласию покончить с собой, душат одна другую в объятиях, точно два побега плюща.
Мягкие, рыбообразные ступни Свелтера переступают вперед-назад – неторопливыми, шаркающими движениями, какими тучный человек очищает подошвы о коврик.
Флэй растрескавшимся носком башмака быстро почесывает голень над щиколоткой, после чего Стирпайк видит, как его ноги начинают, детонируя на ходу, огибать длинный стол, направляясь к креслу Фуксии.
В то недолгое время, что рев Титуса заглушает рявканье Баркентина, Прюнскваллор протирает лицо Фуксии смоченной в воде салфеткой, а затем осторожно укладывает голову девочки между ее колен.
Баркентин и на миг не прерывает исполненья своих обязанностей, чему всякий получает доказательства в мгновения, когда плач Титуса на краткое время захлебывается, ибо в эти короткие паузы, которые могла бы заполнить тишина да шелест дождя, сухой, ядовитый язык Библиотекаря продолжает молоть без умолку.
Впрочем, он почти уж закончил. Старик откладывает в сторону книги. Иссохший огрызок ноги его, принявшийся, когда Фуксия лишилась чувств, а Титус заплакал, шкрябать о доски со злобой, способной внушить мысль, будто на уродливой этой конечности растут не ногти, а зубы, которым не терпится прогрызть дубовый настил, – огрызок этот теперь находит себе иное занятие, а именно, забраться на сидение кресла и Баркентина туда затащить.
