Старику надлежит, ступив на узкий, длинный стол, протопать по нему вперед и назад семь раз, не обращая внимания на фарфор и золотые приборы, не обращая внимания на хрусталь, вино и еду, не обращая внимания ни на что, помимо того обстоятельства, что он обязан не обращать внимания ни на что. При приближении костыля и огрызка ноги госпожа Шлакк едва успевает сдернуть младенца со стола, ибо традиция требует, чтобы Баркентин не медлил и потому железный наконечник его костыля с раздирающим уши дрязгом лупит в полированный дуб, размалывая фарфоровые блюда и столовый хрусталь. Тусклое чавканье, сменившееся хлюпаньем, сообщает, что нога Баркентина по лодыжку увязла в супнице с остывшей овсянкой, но долг, исполняемый им, не велит старику оглядываться.
Доктор Прюнскваллор удаляется, покачиваясь, с Фуксией на руках, успев распорядиться, чтобы Флэй проводил лорда Сепулькревия в спальню. Графиня, что совсем уже непривычно, отбирает Титуса у нянюшки Шлакк и, спустившись с помоста на каменный пол, грузно прохаживается туда-сюда, полуперекинув мальчика через плечо.
– Ну, тише, тише, – говорит она. – Что толку плакать, совсем никакого толку и нет, вот подожди, пока тебе исполнится года два, а еще того лучше три. Тише, тише, как станешь большим, я покажу тебе, где живут птицы, ну, вот и умница, вот и… Шлакк… Шлакк, – внезапно взревывает она, сама себя перебивая. – Унеси его.
Граф с Флэем уже ушли, как и Свелтер, напоследок окинувший разочарованным взглядом стол и сморчка Баркентина, продолжающего топтать и губить на диво сготовленные блюда.
Только и осталось у Баркентина зрителей что Кора с Клариссой – рты обеих разинуты, глаза выпучены так, что пустые эти каверны занимают у каждой все лицо, сообщая остаткам его видимость темноты, а то и полного отсутствия. Обе сидят, как сидели, тела их под тугими одеждами закоснели, глаза не упускают ни одного движения старца, отрываясь от него лишь в миг, когда звук, превышающий громкостью прочие, заставляет их взгляды переметнуться к столу, посмотреть, какое из украшений разбилось на этот раз.
Тьма, окутавшая гигантскую залу, сгущается с явным пренебрежением к солнцу, которое тем временем залезает все выше. Пренебрежение это дается ей без труда, ибо и замок, и надтреснутые, зубчатые горы и все пропитанные влагой земли, лежащие окрест Горменгаста, заволокла, навалившись, чернильная туча.
Баркентин и Двойняшки замурованы в сумрак Залы, а та в свой черед замурована в сумрак медленно влачащихся туч, разгоняемый лишь светом одинокой свечи, – прочие, оплыв, погасли. В бескрайней сводчатой трапезной эти трое – злобная марионетка в багровом тряпье и две туго набитые пурпурные куклы, по одной на каждом конце стола, – кажутся немыслимо маленькими, крохотными крапинами кричащих красок, вспыхивающих на их одеяниях, когда колеблется пламя свечи. Время от времени, на длинном столе полыхает брильянтовым блеском иверень хрусталя. С дальнего края Залы, от двери для слуг, вся эта картинка, вставленная в черную перспективу каменных колонн, выглядит пятнышком, не большим, чем костяшка для игры в домино.
Когда Баркентин завершает седьмой свой проход, пламя последней свечи запинается, восстает и сразу же тонет в собственном сале, погружая Залу в полную тьму, нарушаемую лишь озерцом в середине ее – абрисом черноты, окруженным мраком иной природы. Вдоль окаема этой внутренней, вскормленной дождем непроглядности плывет, борясь за жизнь, муравей, но силы покидают его, утекая в не знающую жалости двухдюймовую глубь воды. Издали, от стола, доносится вопль, следом другой, следом треск кресла, падающего с помоста на лежащие в семи футах под ним каменные плиты, следом – брань Баркентина.
Стирпайк, видевший, как ноги одна за другой исчезают за дверью, унося тех, кому они принадлежат, выползает из гамака под стол. Теперь он и сам вслепую пробирается к выходу. Достигнув его и нащупав дверную ручку, Стирпайк громко хлопает дверью и, притворившись, будто сию минуту вошел, кричит:
– Всем привет! Что тут у вас творится? В чем незадача?
Услышав его, Двойняшки орут, требуя помощи, а Баркентин взвывает:
– Свету, свету! принеси сюда свет, маразматик! Чего застрял? – Скрипучий голос его возвышается до визга, костыль скрежещет о стол. – Неси свет, кот шелудивый! свет! чтоб ты сдох, чтоб тебя надвое разорвало!
Стирпайк, последний час которого, скучный до крайности, принес ему одни огорчения, слушая эти вопли, сам себя обнимает от удовольствия.
– Сию минуту, господин. Сию минуту. – Приплясывая, он выскакивает за дверь и убегает по коридору. Не проходит минуты, как он возвращается с фонарем и помогает Баркентину слезть со стола. Старик, не произнеся ни слова благодарности, с дробным стуком спускается по семи ступенькам и устремляется к двери, бранясь на ходу, красные лохмотья его тускло пылают в свете фонаря. Стирпайк, проследив за исчезновением этой пренеприятной особы, задирает острые плечи повыше и улыбается, одновременно зевая. Кора с Клариссой уже стоят по сторонам от него, натужно пыхтя, плоские груди их взлетают и опадают, будто крышки корабельных люков. Глаза сестер не отрываются от юноши, ведущего их к выходу, по коридору и дальше, до самого их покоя, куда Стирпайк входит вместе с ними. Дождь хлещет по окнам. Кровля гудит от его ударов.
– Ну-с, сударыни мои, – говорит Стирпайк. – По-моему, нам не повредит горячий кофе, – вы как полагаете?
ПРЕДЧУВСТВИЯ
К вечеру в набрякшем небе появились прорехи, и перед самым закатом западный ветер унес плотные, драные груды туч, а вместе с ними и дождь. Почти весь день прошел в церемонном исполнении разного рода обрядов, как в замке, так и снаружи, под ливнем, увенчавшимся схожим с паломничеством походом сорока трех садовников во главе с Пятидесятником на гору Горменгаст и обратно, походом, во время которого всем им полагалось размышлять о величии Дома Гроанов и в особенности о том обстоятельстве, что новейший из членов его уже прожил на свете двенадцать месяцев, – предмет, каковой они (при всей его возвышенности) наверняка исчерпали, пройдя первую милю или около того по грязной, усеянной камнями тропе, вьющейся по вершинам холмов.
Как бы там ни было, Баркентин, изнуренно свалившийся в восемь вечера на свой замызганный матрац, кашляя так же ужасно и убедительно, как прежде отец его, мог с мрачным удовлетворением оглянуться на минувший день, заполненный почти ничем не разбавленными ритуалами. Безобразие, конечно, что лорд Сепулькревий не присутствовал на последних трех церемониях, однако в законе имелся догмат, гласивший, что тяжкая болезнь может, в подобном случае, послужить оправданием. Баркентин лежал, мусоля бороду, в полной неподвижности лежала и его сухая нога. В футе над головой старика полз потолком паук. Паук этот Баркентину не нравился, но хотя бы его не гневил.
Фуксия скоро пришла в себя и вместе с госпожой Шлакк мужественно исполнила все, чего требовал от них этот день, забирая у старушки, когда та очень уж уставала, маленького брата. Прюнскваллор до позднего часа, в который он оставил при его светлости Флэя, внимательно наблюдал за своим пациентом.
Неописуемая атмосфера ожидания воцарилась в Горменгасте. День рождения Титуса, день, коему надлежало принести с собой чувство завершенности и кульминации, породил взамен того чувство совершенно иное – чувство, что начинается нечто совсем непонятное. Некие смутные силы, вселившиеся в обитателей замка, дозрели, наконец, до готовности к действию. Кое-кто ощущал их, пусть и не распознавая, очень остро и ощущение это несомненно усугублялось и обуславливалось собственными проблемами этих людей. Флэй и Свелтер готовились к скорой схватке. Сепулькревий шатко замер на грани кризиса, как, собственно, и Фуксия, снедаемая страхом и страданием, которые разбередила в ней случившаяся с отцом трагедия. Она тоже ждала – все они ждали. Прюнскваллора, неотлучно дежурившего при Графе, томила усталость; что до Графини, то она, перемолвись с Прюнскваллором и узнав столько, сколько тот решился открыть ей, – и догадавшись обо всем остальном, – не выходила из своей комнаты, куда ей ежечасно доставляли известия о состоянии больного. Даже Кора с Клариссой и те учуяли, что привычная размеренная жизнь замка канула в прошлое – обе молча сидели у себя в комнате и тоже чего-то ждали. Ирма провела львиную долю дневного времени в ванне, мысли ее раз за разом возвращались к идее новой и для нее шокирующей, ужасающей даже. Сводилась эта идея к тому, что Дом Гроанов уже не тот. Уже не тот. Да, но как же это возможно?
