Когда пыль осела, молодой человек, который глядел на нее, свернув голову к плечу, полузакрытыми темно-красными глазками, услышал, как Баркентин произносит:
– Так что псов можешь отозвать! Пропади я пропадом, если сейчас для этого не самое время! Самое время, да и хватит уже. Девять дней потратили ни на что! Ни на что! – клянусь камнями, ни на что! Ты слышишь меня, блудливый олух? Слышишь?
Стирпайк приступил к выполнению сложного поклона, приподняв брови, дабы подчеркнуть, что барабанные перепонки его доказали свою состоятельность по части требований, к ним предъявляемых. Если бы юноша в большей мере владел тонким искусством жеста, он мог бы попробовать, прибегнув к некоему сверхизящному изгибу тела, передать ту мысль, что какие бы акустические затруднения он ни испытывал, оные коренятся в необходимости не столько напрягать слух, сколько напрягаться самому в ответ на сведения таковым доставляемые.
Оказалось, впрочем, что и начатый-то поклон завершать никакой нужды не имелось, поскольку Баркентин опять саданул костылем по лежащим на столе книгам и грамотам, подняв новое облако пыли. Взгляд его оторвался от юноши: Стирпайк ощутил под ногами дно – хотя бы в одном только смысле: в том, что паводок больше не накрывал его с головой. Каменный стол, словно луна, оттянул опасный прилив на себя.
Юноша вытер глаза одним из носовых платков Прюнскваллора.
– Что это за книги, мальчишка? – взревел Баркентин, засовывая ручку костыля обратно подмышку. – Что они такое, чтоб у меня кожа с башки пооблезла?
– Книги Закона, – ответил Стирпайк.
Четырежды долбанув костылем в пол, старик снова оказался прямо под ним и снова облил его жидким, кипящим взглядом.
– Верно, клянусь слепыми стихиями, – сказал он. И, покашляв: – Ну чего стоишь, пялишься? Что такое Закон? Отвечай, чтоб ты сдох!
Ни мига не помешкав, Стирпайк ответил – и червячок коварства задергался, как живая наживка, на крючке его разума:
– Участь, сударь. Участь.
При всей пустоте, туманности и банальности этого ответа он был правильным. И Стирпайк это знал. Старик признавал только одну добродетель – Повиновение Традиции. Участи Гроанов. Закону Горменгаста.
Никакой отдельно взятый Гроан во крови и плоти его не смог бы пробудить в старике преданность, питаемую им к «Гроану» абстрактному – к символу. Единственная забота Баркентина состояла в том, чтобы этот род, в темном его величии продолжал течение свое вовек, уподобляясь реке, повинующейся изгибам земных впадин.
Семьдесят шестой Граф, даже будь он найден живым или мертвым, утратил право лежать средь Гробниц. Баркентин целый день провел, роясь в томах, трактующих ритуалы и прецеденты. Построенный в виде таблиц свод непременных процедур, к коим надлежало прибегнуть в обстоятельствах необычных и непредвиденных, оказался настолько полным, что в конце концов старик откопал точную аналогию того, что следовало исполнить после пропажи лорда Сепулькревия – четырнадцатый граф Гроан также сгинул, оставив, подобно нынешнему, малолетнего наследника. На поиски пропавшего отвели девять дней, по истечении коих положено было провозгласить законным Графом ребенка, чего ради оного помещали на плавающий по озеру связанный из сучьев каштана плот, вложив ему в десницу камень, в шуйцу – ветку плюща, а на шею повесив ожерелье из улиточьих домиков; меж тем как ближайшие родственники и все приглашенные на «Вографление» стояли, сидели, лежали и по иному корячились в ветвях росших окрест древес, укрытые их листвой.
Ныне, по прошествии нескольких столетий, все это предстояло проделать сызнова, ибо девятый день истек, а всей полнотою власти в процедурных делах был облечен Баркентин. Ему надлежало отдать приказ. В старом, сухоньком теле его, как в микрокосме, содержался весь Горменгаст.
– Ты хорошо ответил, хорек, – сказал он, не отрывая взгляда от юноши. – Именно Участь, чтоб я пропал. Как тебя кличут, плод несчастной любви?
– Стирпайк, сударь.
– Возраст?
– Семнадцать.
– Почки да перышки? Стало быть, кто-то еще плодится и размножается! Семнадцать… – Он просунул между сухих, наморщенных губ блеклый язык. Впрочем, это вполне мог быть и язычок башмака. – Семнадцать, – повторил он с таким задумчивым недоверием, что удивил даже Стирпайка, ни разу еще не слыхавшего, как это старое горло издает звуки, окрашенные такой интонацией. – Черт побери мои морщины, повтори-ка еще разок, цыпленок.
– Семнадцать, – повторил Стирпайк.
Баркентин впал в подобие транса, колодцы глаз его замутнились, потускнели, будто затянутые крохотными саргассами тусклого, меловато-синего цвета, катарактовой пеленой, – похоже, он старался припомнить блаженные дни собственной юности. Пору рождения мира, источник, забивший на окраине Времени.
Внезапно он очнулся и выругался; и, словно пытаясь стряхнуть с себя некую опасную гадость, задергал лопатками, сердито прыгая вокруг костыля, наконечник которого взвизгивал, вращаясь на голом полу.
– Так вот, мальчишка, – сказал он, когда, наконец, остановился, – для тебя есть работа. Нужно построить плот, чтоб я сдох, плот из веток каштана, и никаких иных. И еще процессия. Верховая, на расседланных конях. Мясо на вертеле в Каменной Зале. Ах, чтоб меня в аду ломтями нарезали, мальчик! отзывай своих псов.
– Да, господин, – сказал Стирпайк. – Должен ли я приказать им вернуться по домам?
– Чего? – пробурчал Баркентин. – О чем ты?
– Я спрашиваю, должен ли я приказать им вернуться по домам? – повторил Стирпайк. Ответом ему был утвердительный всхрап, исторгнутой бечевочным горлом.
Но стоило Стирпайку повернуться к двери:
– Куда, недоумок? Я еще не закончил! – И следом: – Кто твой хозяин?
Стирпайк поразмыслил немного.
– Прямого хозяина нет у меня, – сказал он. – Я стараюсь приносить посильную пользу – то здесь, то там.
– Да неужто, юнец? «То здесь, то там», вот оно как? Я тебя насквозь вижу. Насквозь, сосунок, все твои кости и каверзы. Меня не надуешь, клянусь камнями! Ты шустрый крысенок, но больше никаких «то здесь, то там» для тебя не будет. Только «здесь», ты понял? – Старик ударил костылем в пол. – Здесь, – добавил он с еще большим напором, – рядом со мной. Глядишь, и из тебя выйдет толк. Может, даже немалый.
И старик почесался, воткнув руку в дыру подмышкой.
– А какое жалованье вы мне положите? – спросил, засовывая руки в карманы, Стирпайк.
– Прокорм, наглый выблядок! прокорм! Какого тебе еще рожна? Вот же адское отродье! Крыша над головой, еда и честь изучения Ритуала. Прокорм, чтоб ты сдох, и тайны Гроанов. На кой ты мне сдался, как не для обучения тяжкому Ремеслу? Да пропади я пропадом – у меня нет сына. Ну, готов?
