Голова оказалась длинной.
То был клиновидный, серебристый, карикатурный ломоть плоти, в который лицевые черты, казалось, вломились насильно, спеша занять хоть какое-то место, и похоже, проделали это в такой отчаянной спешке, что на попытку расположиться, собственного удобства ради, сколько-нибудь симметрично, времени им не хватило. Нос определенно опередил остальных и распространялся теперь по всей длине клина, начинаясь в седой стерне волос, кончаясь в седой стерне бороды, а в стороны раздавшись с беспощадным презрением к глазам и ко рту, коим места осталось всего ничего. Ничтожное пространство, на котором пришлось уютиться рту, вынудило его перекоситься так, что правая сторона приобрела выражение злобной радости, а левая, съехавшая по подбородку вниз, казалась безжалостно вывихнутой. Рту поневоле пришлось ужаться до малых размеров – и не только из-за враждебного всевластия носа, но и по причине общей конусовидности головы, однако с первого взгляда на него становилось ясно, что при нормальных условиях он мог бы занять площадь и в два раза большую. Маленькие, точно стеклянные шарики, глазки, в выраженьи которых читалась затаенная ими неизбывная обида на нос, опасливо глядели из серой травы.
Такая вот голова, криво насаженная на по-черепашьи перекошенную шею, и выставилась из черной, узкой, отвесной амбразуры окна.
Стирпайк смотрел, как голова медленно поворачивается на шее. Он не удивился бы, если б голова отвалилась и ухнула вниз, под таким игрушечным углом торчала она из окна.
Пока Стирпайк, как зачарованный, следил за нею, голова открыла рот и в утреннем воздухе поплыл голос, глубокий, нездешний, подобный эху траурного океана. Никогда еще не было на свете лица, столько обидно несправедливого к голосу, который из него исходил.
Выговор старика был так странно напевен, что поначалу Стирпайку удавалось понять лишь одну фразу из трех, однако он быстро освоился с причудливым ритмом, и пока слова вставали по местам, уяснил, что видит поэта.
Извергнув медленный, задумчивый монолог, голова уставилась в небо и несколько времени оставалась неподвижной. Затем повернулась назад, видимо, озирая сумрачную внутренность комнаты, лежавшей, надо полагать, за узким окном.
В длинных полосах света и тени, позвонки, проступившие на повернутой шее, казались обтянутыми пергаментом каменными наростами. Внезапно голова вновь развернулась к свету, а глаза, прежде чем опять замереть, поспешно обшарили окрестный пейзаж. Одна ладонь подперла щетинистый колышек подбородка. Другая, безжизненно свиснув за шершавый каменный край амбразуры, принялась мерно покачиваться вправо-влево, следуя ритму произносимых стихов.
По прибрежным древним кряжам
Поброди, мой друг, со мной,
В том и есть мой долг бродяжий
И богам ответ земной.
И стопой своей ступая
За твоей стопою вслед,
Глад души я утоляю,
Избывая мрачный бред.
По твердыням Горменгаста, —
О мечта моей мечты! —
Грусть со мною бродит часто,
Раз со мной не бродишь ты.
Я бродил по темным склепам
В мрачном Северном крыле
И жемчужниц створки слепо
Растворялись в вышней мгле,
Сонмы страхов злых, бесплодных
Следом крались вновь и вновь,
В заливных лугах холодных
Я бродил, моя любовь,
По гранитам Горменгаста, —
Ясный свет моей мечты! —
Грусть со мною бродит часто,
Раз со мной не бродишь ты.
Я бродил в пустых альковах,
Я вдыхал династий прах,
Я бродил в стволах древесных
И в подземных погребах.
Поздних путников пугала
Тень моя, скользя, как дым,
Вдоль холодного портала,
По ступеням винтовым.
Внемлешь поступь Горменгаста?
Внемли зов моей мечты!
Грусть со мною бродит часто,
Раз со мной не бродишь ты.
Поброди со мной, прошу я!
Обсудить нам предстоит
То, на что Он указует,
Но о чем не говорит.
Дивный свет в моем сознанье
Меркнет в одинокий час,
Мрачен образ мирозданья,
Если нет в нем вместе нас.
Средь величья Горменгаста —
Яркий луч моей мечты! —
Грусть со мной бродит часто,
Раз со мной не бродишь ты.
Под конец второй строфы Стирпайк перестал вслушиваться в слова, поскольку понял, что жуткая голова этого человека не отражает его характера, и надумал как-то уведомить поэта о своем присутствии и выпросить у него хотя бы еды и воды, если не чего-нибудь сверх того. Пока голос мерно раскачивал воздух, Стирпайк сообразил, что если он внезапно объявится перед поэтом, то, пожалуй, напугает его, поскольку тот определенно полагает, что никого рядом нет. Что же, в таком случае ему остается? Остается слегка пошуметь, предупреждая о своем появлении, а уж затем появиться, и когда отзвучал последний рефрен, Стирпайк негромко кашлянул. Эффект он произвел электрический. Лицо мгновенно обратилось в бездушную, гротескную маску, которую Стирпайк видел в самом начале, и она при чтении стихов обрела подобие внутренней красоты. Маска получилась еще и раскрашенная, темная краснота, распространяясь от шеи вверх, залила сухую кожу, будто промокательную бумагу окунули одним уголком в красные чернила.
Теперь, после кашелька, Стирпайка холодно буравили два маленьких глаза на замершем в черном окне багровом клину.
Стирпайк встал и через каменный провал поклонился лицу.
Сию минуту оно там было, а миг спустя, – Стирпайк и рта еще раскрыть не успел, – лица уже и не стало. На месте его возник невообразимый сумбур. Самые удивительные предметы стали появляться в окне, начиная снизу и идиотически нагромождаясь, пока их один за другим беспорядочно втискивали в оконницу.
Башня вещей, с боков окаймленная грубым камнем, судорожными рывками доросла до верхнего края окна. Рук, с такой быстротой соорудивших эту безумную груду, Стирпайк не видел. Он видел лишь, как предмет за предметом налезают из темноты один на другой, освещаясь солнцем и занимая свои места в фантастической пагоде. Некоторые, не удержавшись, валились вниз, но лихорадочное заполнение оконницы продолжалось. Темного золота ковер соскользнул и поплыл над бездной, показывая рисунок испода, пока не исчез навсегда в последних провалах теней. Трепеща страницами, рухнули вниз три тяжелые книги, за ними последовал старинный, с высокой спинкою стул, с треском разломившийся далеко внизу.
Стирпайк сжал кулаки, так что ногти вонзились в кожу, – отчасти, чтобы наказать себя за неудачу, отчасти, чтобы не дать себе поблажки в изучении кровельного ландшафта, которое надлежало продолжить, невзирая на разочарование. Оторвав взгляд от окна, он снова начал прочесывать крыши, стены и башни.
Он увидел направо купол, покрытый черным плющом. Он увидел высокую стену, выкрашенную в зеленую с черным клетку. Краска выцвела, стена заросла цепкими травами и сверху донизу ее распорола трещина, шедшая колоссальным пилообразным извивом.
