– Вижу, – отозвался, подойдя, граф Гроанский, – я потревожил тебя, няня, верно? Снаружи холодно. Я сейчас выходил, чтобы собрать для него вот это.
Он повел Нянюшку к дальнему краю стола. На ковре, под светом ламп, в беспорядке валялись еловые шишки, десятка два, деревянные лепестки каждой срезались тенью, отбрасываемой лепестками, лежавшими выше.
Госпожа Шлакк взглянула на лорда Сепулькревия. На сей раз она, в виде исключения, сказала именно то, что следовало сказать.
– Это для его маленькой светлости, сударь? – спросила она. – Ох, они ему понравятся, правда, единственный мой?
– Усади его среди них. Мне нужно поговорить с тобой, – сказал Граф. – Присядь.
Госпожа Шлакк огляделась в поисках стула и, не сыскав ни единого, жалостно уставилась на его светлость, и тот устало повел рукой, указывая на пол. Титус, уже сидевший там в окружении шишек, брал их одну за другой, вертел в пальчиках и, поднося ко рту, посасывал.
– Не волнуйся, я их промыл дождевой водой, – сказал лорд Гроан. – Садись на пол, няня, садись на пол.
И не дожидаясь, когда она сделает это, Граф сам присел на край стола, скрестив ноги и опершись ладонями о мраморную столешницу.
– Прежде всего, – сказал он, – я заставил тебя проделать весь этот путь, дабы сказать, что я решил устроить здесь, ровно через неделю, встречу всех членов нашей семьи. Я хочу, чтобы ты всех оповестила об этом. Они удивятся. Но пусть их. Придут. Скажи Графине. Скажи Фуксии. Извести также их светлостей Кору и Клариссу.
Стирпайк, который во все это время дюйм за дюймом приоткрывал дверь, уже прокрался, тихо закрыв ее за собою, вверх по лестнице, обнаруженной им сразу налево от входа. На цыпочках, поднялся он к каменной галерее, шедшей вокруг библиотеки. Здесь, точно на заказ, сгущались самые плотные тени. Прислонясь к покрывающим стены книжным полкам, Стирпайк наблюдал за происходившим внизу и беззвучно потирал руки.
Интересно, куда подевался Флэй, гадал юноша, – насколько ему удалось разглядеть, другого выхода, кроме главного, здесь не имелось, а главный был заложен засовом и заперт. Видимо, Флэй, решил он, подобно ему, тихо стоит либо сидит в тени, и поскольку Стирпайк не мог понять, где именно, он старался не производить никаких звуков.
– В восемь вечера я буду ждать его и всех, ты же скажи им еще, что я намерен дать завтрак в честь моего сына.
Пока Граф густо, грустно произносил эти слова, бедная госпожа Шлакк, для которой гнет, томивший его душу, был непосилен, все туже сжимала морщинистые ладошки. Даже Титус почуял, казалось, печаль, струившуюся в неторопливых и точных словах отца. Он оставил шишки и заплакал.
– Ты принесешь моего сына Титуса в его крестильной одежде, возьми также с собой корону прямого наследника Горменгаста. Когда меня не станет, у замка не останется без Титуса будущего. И потому я должен попросить тебя, его няню, с первых же дней мальчика каплю за каплей вливать в его вены любовь к месту, в котором он появился на свет, к его наследию, уважение ко всем писаным и неписаным законам обители его предков… Я стану говорить с ними, хоть это и будет мне стоить душевного покоя: я скажу им то, что сказал сейчас тебе, и многое иное из того, что у меня на уме. За Завтраком, подробности которого будут обсуждены здесь в вечер, отстоящий от нынешнего на неделю, мы провозгласим тосты в его честь. Завтрак состоится в Трапезной.
– Но ему всего только два месяца, малюточке, – вставила Нянюшка сдавленным от слез голосом.
– И все же, времени терять не следует, – ответил Граф. – Да, и скажи мне, бедная старая женщина, отчего ты плачешь так горько? Пришла осень. Листья падают с дерев, точно жгучие слезы, воют ветра. Зачем же и ты уподобляешься им?
Старые глаза, глядевшие на него, затянула поволока влаги. Губы старушки подрагивали.
– Я так устала, сударь, – сказала она.
– Так приляг же, добрая женщина, приляг, – сказал лорд Сепулькревий. – Ты проделала долгий путь. Приляг.
Лежа навзничь на полу огромной библиотеки и слушая, как граф Гроанский произносит где-то вверху фразы, не имевшие для нее смысла, госпожа Шлакк особого удобства не ощущала.
Прижимая к себе Титуса, она глядела в потолок, слезы стекали по щекам ее в сухонький ротик. Титус совсем замерз и уже начал дрожать.
– А теперь дай мне взглянуть на сына, – медленно произнес его светлость. – На моего сына Титуса. Правда ли, что он уродлив?
Няня кое-как поднялась и Титуса подняла повыше.
– Он не уродлив, ваша светлость, – дрожащим голосом сказала она. – Он красавчик, мой маленький.
– Дай мне взглянуть. Держи его выше, няня, поближе к свету. А! неплохо. Он похорошел, – сказал лорд Сепулькревий. – Сколько ему уже?
– Почти что три месяца, – ответила нянюшка Шлакк. – Ох, бедное мое сердце! ему почти уж три месяца.
– Хорошо, добрая женщина, хорошо, закончим на этом. Я слишком разговорился нынешней ночью. Это все, что я хотел – увидеть сына и сказать тебе, чтобы ты уведомила семью о моем желании собрать ее здесь через неделю, в восемь часов. Пускай придут и Прюнскваллоры. Саурдусту я сообщу сам. Ты все поняла?
– Да, сударь, – отозвалась няня, уже направившаяся к двери. – Я им скажу, сударь. Ох, бедное мое сердце, до чего ж я устала!
– Флэй! – окликнул слугу лорд Сепулькревий. – Проводи няню до ее комнаты. Сегодня можешь не возвращаться. Я останусь здесь еще на четыре часа. Приготовь все в спальне, да не забудь оставить каганец на столе у кровати. Можешь идти.
Вышедший на свет Флэй покивал, запалил фитилек своего фонаря, и следом за нянюшкой Шлакк пройдя в дверь, поднялся тремя ступеньками под звездный свет. На сей раз он не стал слушать ее протестов, но, отобрав у Нянюшки Титуса, с осторожностью уложил его в один из поместительных карманов своей куртки, взял на руки крохотную, бьющуюся старушку и торжественно зашагал лесом в сторону замка.
Следом двинулся и Стирпайк, настолько углубившийся в размышления, что он не пытался даже не упустить Флэя из виду.
Лорд Сепулькревий зажег свечу, поднялся по лестнице у двери и прошел деревянным балкончиком к полке, уставленной пыльными томами. Указательным пальцем наклонив один из них к себе, Граф сдул с пергаменового корешка серый прах, просмотрел одну-две начальных страницы и, вернувшись балкончиком, спустился снова.
Когда он достиг кресла и сел, откинувшись на спинку, голова его опустилась на грудь. Книга мирно лежала в руке Графа. Глаза, смотревшие из-под гордого чела, блуждали по библиотеке, пока не уткнулись, наконец, в рассыпанные по полу еловые шишки.
Неожиданный, неуправляемый гнев пронзил его. Каким ребячеством было собирать эти шишки! Титусу никакой радости они не доставили.
Не странно ли, что даже в людях ученых и мудрых кроется некая детскость? Возможно ведь, что вовсе не сами шишки прогневали Графа, но то, что они каким-то образом напомнили ему обо всех его неудачах. Он отшвырнул книгу и тут же снова схватил ее, оглаживая трясущимися руками. Он был слишком горд и слишком подавлен, чтобы попытаться дать себе передышку и стать мальчику отцом хоть в чем-то кроме голого факта; избавиться от своей обособленности было ему не по силам. Он и так уже сделал больше, чем сам от себя ожидал. На завтраке, задуманном им, он произнесет тост в честь наследника Горменгаста. Он выпьет за Будущее, за Титуса, единственного своего сына. Тем все и кончится.
