Доходя до конца правой страницы и переворачивая ее, Графиня окидывала спальню взглядом, исполненным глубочайшей нежности, и зеницы ее полнились крохотными отражениями белых созданий.
Глаза ее вновь обращались к книге. Во время чтения лицо Графини хранило по-детски удивленное выражение. Она и сама, в который уж раз, проживала эту историю, старинный рассказ, который читала им так часто.
– И дверь замкнулась, и лязгнул засов, но принц, коему звезды заменяли глаза, а юный месяц – уста, не обратил на это внимания, поскольку был он силен и молод, пусть и не прекрасен, и многие двери до этой замыкались за ним и лязгали, и он не испытывал страха. Впрочем, он устрашился бы, если бы ведал, кто замкнул за ним дверь. Ибо то был меднозубый Гном и был он страшнее любой крапчатой твари, и уши его смотрели назад… И вот, когда принц расчесал власы свои…
Пока Графиня переворачивала страницу, госпожа Шлакк загнула на левой руке сразу два пальца – средний и безымянный.
– И доктор Прюнскваллор с Ирмой тоже придут, дорогая; они же вечно участвуют почти во всем – правда? хоть мне и не понять, почему, они ведь не вашего рода. Но их всегда приглашают. Ох, бедная моя головушка! а приносить-то все для них мне приходится, все делать, все, мне уж бежать пора, озорница моя, напомнить твоей матушке, а она на меня накричит, а я расстроюсь; и все одно надо идти, не то она и не вспомнит, ведь так оно и бывает, всегда. Стало быть, Доктор и барышня Ирма это еще двое, получается четверо. – Госпожа Шлакк набрала побольше воздуху в грудь и сообщила: – Не люблю я доктора Прюнскваллора, крошка моя, уж больно у него замашки гордые. Я при нем чувствую себя такой глупенькой, маленькой, а я совсем не такая. Но его всегда приглашают, даже и без его глупой, некрасивой сестры, хотя на этот раз и ее позвали, обои будут, так что ты встань поближе ко мне, ладно? Ладно? Потому что у меня же его маленькая светлость будет на руках. Ох, несчастное мое сердце! Что-то неможется мне – уж так неможется, так неможется. И никому нет до этого дела – даже тебе.
Морщинистая лапка Нянюшки вцепилась в руку Фуксии.
– Ты за мной присмотришь?
– Да, – ответила девочка. – Но мне Доктор нравится.
Фуксия приподняла край перины и, порывшись под нею, извлекла на свет небольшую шкатулку. На миг она повернулась к няне спиной и что-то застегнула на шее, а когда обернулась, госпожа Шлакк увидела чуть ниже горла девочки затвердевший огонь гигантского рубина.
– Надень его нынче! – пронзительно вскрикнула няня. – Нынче, нынче, баловница, когда все соберутся. Хорошенькая будешь, как ягненок в цветочках, неряха ты моя рослая!
– Нет, няня, не надену я его – только не в такой день. Я буду носить его, лишь когда я одна или когда встречу человека, который станет благоговеть предо мной.
Между тем, Доктор испытывая несказанное довольство, нежился в горячей ванне, наполненной голубыми кристаллами. Ванна, изготовленная из жиловатого мрамора, была достаточно длинной для того, чтобы Доктор мог вытянуться в ней в полный рост. Одно лишь лицо его, смахивающее на стебло птичьего пера, и выдавалось над поверхностью благоуханной воды. Волосы Доктора были полны перемигивающимися мыльными пузырьками; в глазах светилось выражение, неописуемо шаловливое. Лицо и шея отливали розовизною столь яркой, словно их сию минуту вынесли из ворот целлулоидной фабрики.
На дальнем конце ванны сама собою всплыла из глубин Докторова ступня. Склонив голову набок, так что левое ухо его залила вода, Доктор озадаченно обозрел ее.
– Милейшая ступня! – воскликнул он. – Пять пальчиков из пня! Пускай увидит всяк, чем славен наш буряк!
Он встал, весело вытряхнул воду из уха и принялся баламутить воду по обеим сторонам от себя.
Веки его сомкнулись, рот приоткрылся, все зубы торчали наружу, поблескивая в парном воздухе. Мощно вдохнув, вернее, вдохнув глубоко, ибо грудь его была слишком узка для вдоха мощного, и улыбнувшись с невыразимым блаженством, Доктор заржал столь пронзительно, что Ирма, восседавшая за своим туалетным столиком, вскочила, рассыпав булавки по ковру. Она просидела за столиком последние три часа, если не считать полутора приготовительных, проведенных в ванне, и теперь со свистом понеслась к двери спальни, и морщина прорезала, сминая пудру, ее лоб, выглядевший, как и у брата, скорее общипанным или же облущенным, нежели чистым, впрочем, Ирма была чиста, дотошно чиста, в том же смысле, в каком называют чистым ломоть ветчины.
– Что с тобой творится такое, я говорю, что с тобой творится такое, Бернард? – прокричала она в замочную скважину ванной комнаты.
– Это ты, любовь моя? Это ты? – слабо донесся из-за двери голос брата.
– Кто же еще, я говорю, кто же еще? – завопила она в ответ, согнувшись, чтобы прижать к скважине губы, так, что получился прямой, туго обтянутый атласом угол.
– Ха-ха-ха-ха-ха, – долетел до нее визгливый, невыносимый хохоток брата. – Действительно, кто же еще? Так-так-так, надо подумать, совершенно необходимо подумать. Это может быть богиня луны, что маловероятно, ха-ха-ха; это может быть, шпагоглотательница, которой потребовалась моя профессиональная помощь, ха-ха, что еще менее вероятно – разве что ты, о стержневой корень семейного древа нашего, многие годы глотала шпаги, ни разу мне о том не сказав, ха-ха. Глотала или не глотала? – Голос его усилился. – Что ни год, то и шпага взаглот – И к чему мы так придем, коль ушами не встряхнем? – И сыщу ли где полушку на морщинистую душку? – Две ноги ее в колготах, точно солнце в мутных водах!
Ирма, напрягавшая слух, чтобы расслышать брата, в конце концов раздраженно воскликнула:
– Ты понимаешь, надеюсь, что опаздываешь? я говорю, ты понимаешь…
Резкий голос прервал ее:
– Да поразит тебя счастливая чума, о кровь моей крови! Что такое есть Время, сестра моя, схожая со мною лицом, чтобы ты говорила о нем с подобным подобострастием? Или нам должно раболепствовать перед солнцем, этим подержанным, перехваленным, позолоченным клубнем, либо сестрою его, сим глупым кружком серебристой бумаги? Проклятие да падет на бессмысленную их диктатуру! Что говоришь ты, о сестра моя, Ирма, Ирма, окруженная слухами, будто патока мухами? – радостно заливался Доктор.
Сестра его с шелестом выпрямилась, изогнув ноздри так, словно в них засвербело от подобного родства. Брат прогневил ее, и снова усевшись перед зеркалом у себя в будуаре, и в сотый раз приложив пуховку с пудрой к своей безупречной шее, она неодобрительно, хоть и благовоспитанно пофыркивала.
– Ну и Саурдуст тоже придет, – продолжала госпожа Шлакк, – потому что он все про все знает. Знает, как что положено делать, лапушка ты моя, и когда что начинать, а когда заканчивать.
– Ты всех назвала? – спросила Фуксия.
– Не торопи меня, – ответила старая нянька, подбирая морщинистые губки. – Неужели нельзя подождать минуту? Да, стало быть, выходит пять, с тобой получается шесть, а с его маленькой светлостью семь…
