Можно было, конечно, раскопать одну из могил на кладбище слуг, но сие было сочтено святотатством, и Баркентин решил, что череп небольшого теленка подойдет не хуже любого прочего. Таковым удалось разжиться у Свелтера, и после того, как телячью голову выварили, очистили от последних мясных волокон, высушили и отполировали, и назначенный час похорон приблизился, а между тем никаких следов изначального черепа обнаружить не удалось, Баркентин послал Флэя в комнату госпожи Шлакк – приискать какую-нибудь синюю ленту. Телячий череп подошел почти идеально, ибо был невелик, и прочие кости в сравнении с ним выглядели не такими маленькими, как того опасались устроители похорон. Во всяком случае, старик будет пусть и неоднороден, но укомплектован полностью. Что там ни говори, а наличие головы придает похоронам надлежащую чинность – это вам не то что зарыли и с плеч долой.
Но лишь когда гроб опустили наземь у могилы, вырытой на Кладбище Досточтимых, и лишь когда небольшая толпа безмолвно обступила маленькую, прямоугольную яму, Баркентин подал Сепулькревию знак, дающий понять, что тому пора выйти вперед и прикрепить телячий череп – синей лентой, найденной на дне принадлежавшей госпоже Шлакк корзинки с шитьем, – к верхнему из уцелевших позвонков Саурдуста. Высокая честь для старика. Погрузившийся в задумчивость Баркентин завязал на своей бороде несколько новых узлов. Он был доволен. Руководствовался ли он неким темным догматом, отыскавшимся в традиции Гроанов, или ему просто нравились ленты, наверное сказать невозможно, но какой бы ни была истинная причина, Баркентин раздобыл где-то еще несколько разноцветных полосок и украсил скелет отца шелковыми бантами, аккуратно повязав их на те кости, которые представились ему наипригоднейшими для подобных прикрас.
Как только Граф закончил возню с телячьим черепом, Баркентин склонился над гробом, чтобы полюбоваться достигнутым результатом. В общем и целом, неплохо. Череп малость великоват, но смотрится хорошо. Свет позднего вечера приятно играет на нем, особенно эффектно подчеркивает он зернистость костной ткани.
Граф безмолвно стоял чуть впереди толпы, и Баркентин, вогнав костыль в землю, попрыгал вокруг оного и оказался лицом к лицу с принесшими гроб челядинцами. Одного взгляда его холодных глаз хватило, чтобы подтолкнуть их к могиле.
– Прибивайте крышку, – рявкнул Баркентин и вновь заскакал на иссохшей ноге вокруг костыля, железный наконечник которого мотался в мягкой земле, выворачивая клиновидные комья грязи.
Фуксия, стоявшая рядом со своей гороподобной матерью, ненавидела его не только всею душой – всем телом. В последнее время ее обуяла неприязнь ко всякому старению. Что это было за слово, насчет которого Стирпайк при всякой встрече с ней разражался гневными тирадами? Стирпайк все твердил, до чего оно отвратительно – да, «авторитет». Девочка отвела глаза от одноногого старца и рассеяно повела ими по череде бессмысленно обращенных к могиле лиц. Все смотрели на приколачивающих доски гробовщиков. И все показались Фуксии ужасными. Мать, как всегда незряче, взирала поверх голов. На лице отца начала проступать улыбка, казавшаяся неустранимой, неуправляемой – такой Фуксия никогда еще у него не видела. На миг она закрыла руками глаза и ощущение нереальности омыло ее, как волной. Быть может, ей только снится все это? Быть может, все здесь добры и прекрасны, а она видит их сквозь черный креп мучительного сна? Она отняла от лица ладони и обнаружила, что смотрит прямо в глаза Стирпайка. Юноша стоял за могилой, скрестив на груди руки. Не отрывая взгляда от девочки, немного склонив по-птичьи голову на бок, он вопросительно приподнял брови и рот его слегка покривился. Фуксия невольно шевельнула ладонью, то был жест узнавания, дружелюбия, но присутствовало в нем и нечто иное, столь неуловимое и нежное, что описать его мы не возьмемся. Она и сама не заметила движенья своей ладони, сознавая лишь, что человек, стоящий по другую сторону могилы, молод.
Он странен, непривлекателен с этими его задранными плечьми и большим, вздутым лбом, но строен и юн. Да, вот в чем все дело! Он не принадлежит к старому, тяжкому, нетерпимому миру Баркентина – он состоит из тонкой ткани жизни. В нем нет ничего, что притягивало бы ее, ничего, что бы она любила, кроме юности и отваги. Он спас из огня нянюшку Шлакк. Он спас из огня доктора Прюна – и, что же она? Стирпайк ведь спас и ее. Но где его всегдашняя трость? Куда она подевалась? Стирпайк так носился с нею, никогда не выпуская из рук.
Могилу начали засыпать, ибо хлипкий гроб уже стоял на дне ее. Когда яма заполнилась, Баркентин осмотрел прямоугольник потревоженной почвы. Лопаты набросали ее кое-как, грязь налипала на них, Баркентин сердито покрикивал на могильщиков. Теперь он, скособочась на костыле, ногой разравнивал землю, сбивая комья туда, где земля легла слишком низко. Скорбящие потащились прочь, Фуксия, медленно отойдя от родителей, очутилась справа от небольшой толпы, двигавшейся в направлении замка.
– Могу я пройтись с вами? – спросил, приближаясь, Стирпайк.
– Да, – сказала Фуксия. – О да, почему же нет?
Прежде она не нуждалась в его присутствии и удивилась, услышав, как произносит эти слова.
Стирпайк, вытаскивая кургузую трубочку, искоса взглянул на нее. Затем, закурив, сказал:
– Все это не в моем вкусе, леди Фуксия.
– Что именно?
– Земля к земле, прах к праху – и прочие прелести этого рода.
– Не думаю, что отыщется кто-то, кому они по вкусу, – ответила девочка. – Мне мысль о смерти тоже не кажется приятной.
– Как и любому человеку, во всяком случае, пока он молод, – заметил юноша. – Костям-то нашего друга, наверное, все равно, от него так и так немногое осталось.
– Временами мне нравится твоя непочтительность, – порывисто произнесла Фуксия. – Почему человек обязан заставлять себя уважать стариков, когда самим им ни до чего нет дела?
– А это их выдумка, – сказал Стирпайк. – Им позарез нужно, чтобы их почитали. Потому как без почитания – что бы от них осталось? Пшик. О них просто забыли бы. С другой стороны, у них не осталось ничего, кроме возраста, вот они и завидуют нашей молодости.
– Так вот оно что? – воскликнула Фуксия, глаза ее расширились. – Все дело в зависти? Ты и вправду так думаешь?
– Конечно, – сказал Стирпайк. – Они норовят связать нас по рукам и ногам, втиснуть в выдуманные ими схемы, извести нас попреками и заставить работать на них. Все старики таковы.
– Госпожа Шлакк не такая, – возразила Фуксия.
– Она исключение, – сказал Стирпайк, покашляв на непривычный девочке манер – прикрывая ладонью рот. – Исключение, которое лишь подтверждает правило.
Они немного прошлись в молчании. Замок нависал над ними, они уже вбрели в тень его башни.
– А где твоя трость с потайным клинком? – спросила Фуксия. – Как же ты без нее? Вон, даже не знаешь, куда руки девать.
Стирпайк усмехнулся. Пред ним была новая Фуксия. Более живая – хотя только ли оживление, нервность или порожденная усталостью взвинченность делали ее голос непривычно высоким?
