В конце месяца, поскольку мои услуги больше Таннеру не требовались, меня вновь отослали через реку к моему злополучному хозяину, который в то время был занят возведением пресса для хлопка. Пресс находился на некотором расстоянии от большого дома, в довольно уединенном месте. Я сразу же начал работать в компании Тайбитса, бо́льшую часть времени проводя с ним наедине. Я вспоминал слова Чапина, его предупреждения, его совет поостеречься, чтобы в какой-нибудь неожиданный момент Тайбитс на меня не напал. Слова его были постоянно у меня на уме, так что жил я в крайне неловком состоянии тревоги и страха. Одним глазом я приглядывал за работой, другим – за своим хозяином. Я решил изо всех сил стараться не давать ему больше поводов для оскорблений: работать еще усерднее, чем прежде (если это возможно), смиренно и терпеливо сносить любые его нападки, за исключением телесных повреждений. Я надеялся тем самым до некоторой степени смягчить его обращение со мной, пока не наступит то благословенное время, когда я вырвусь из его хватки.
На третье утро после моего возвращения Чапин уехал с плантации в Чейнивиль и должен был отсутствовать до самой ночи. Тайбитс в то утро пребывал в одном из его частых припадков хандры и дурного настроения, коим он был подвержен, делаясь еще более неприятным и злобным, чем обычно.
Было около девяти утра, я трудился, зачищая рубанком одно из мельничных крыльев. Тайбитс стоял у верстака, прилаживая рукоять к топорику, которым до того нарезал резьбу на винте.
– Ты недостаточно низко вытесываешь, – сказал он.
– Я иду ровно по линии, – возразил я.
– Ты чертов лжец! – воскликнул он злобно.
– О, хорошо, господин, – мягко проговорил я, – я возьму ниже, если вы так говорите, – и в ту же минуту начал делать то, что он хотел. Однако раньше, чем была снята хотя бы одна стружка, он завопил, утверждая, что теперь я стесываю слишком глубоко – крыло получается чересчур тонким – и что я полностью его испортил. И за этим последовали проклятия и угрозы. Я попытался действовать именно так, как он мне указывал, но ничто не могло удовлетворить этого неразумного человека. В молчании и страхе я стоял у крыла, сжимая в руке рубанок, не зная, что теперь делать, и не осмеливаясь бездельничать. Гнев его становился все более и более яростным, пока, наконец, с громким проклятием – с самым яростным и страшным проклятием, какое мог изрыгнуть только один Тайбитс, – он не схватил топорик с верстака и не метнулся ко мне, клянясь, что раскроит мне голову.
То был миг, когда решалось, жить мне или умереть. Острое, блестящее лезвие топорика сверкало на солнце. Еще мгновение – и оно погрузилось бы в мой мозг, однако в этот миг (как же быстро приходят мысли к человеку в такую страшную минуту) я сделал для себя вывод. Если я буду продолжать стоять на месте, я обречен; если побегу, то десять шансов против одного, что топорик, вылетев из его руки, со смертельной и безошибочной точностью поразит меня в спину. Оставался только один способ действовать. Что было сил я прыгнул Тайбитсу навстречу, и встретив его на полдороге, прежде чем он успел опустить руку и нанести удар, одной рукой я схватил его за предплечье, а другой за горло. Мы стояли, глядя друг другу в лицо. В его глазах я видел жажду убийства. У меня было такое чувство, будто я держу за шею змею, которая только и ждет, пока я хоть немного ослаблю хватку, чтобы обвиться вокруг моего тела, сокрушая его и жаля до смерти. У меня мелькнула мысль крикнуть погромче, полагаясь на то, что чье-то ухо уловит этот звук, – но Чапина на плантации не было; работники ушли в поле; на расстоянии звука или взгляда не было ни единой живой души.
Добрый гений, который до сих пор спасал мою жизнь от рук убийц, в этот миг навел меня на счастливую мысль. Резким и внезапным пинком, который заставил Тайбитса со стоном опуститься на одно колено, я дал себе возможность выпустить его горло, выхватил у него топорик и отбросил прочь так, чтобы он не мог его достать.
Обезумев от ярости и полностью утратив власть над собой, он схватил лежавшую на земле жердь из белого дуба, пяти футов
[42]
в длину и такую толстую, что он едва смог охватить ее рукой. Вновь он ринулся ко мне, и вновь я встретил его, перехватил поперек туловища и, поскольку из нас двоих я был сильнее, повалил на землю. Из этого положения я завладел жердиной и, подняв ее, тоже отбросил прочь.
Он вновь вскочил и побежал за большим плотницким топором, лежавшим на верстаке. К счастью, широкое лезвие его было придавлено тяжелым брусом, так что Тайбитс не успел вытащить его прежде, чем я прыгнул ему на спину. Прижав его к брусу таким образом, что топор оказался зажат еще надежнее, я попытался, хоть и напрасно, вырвать у него из руки рукоять. В этом положении мы боролись несколько минут.
В моей несчастливой жизни случались часы, и таких было немало, когда размышления о смерти как конце земных печалей – о могиле как месте отдохновения для усталого и измученного тела – были мне приятны. Но все подобные размышления исчезают в минуту смертельной опасности. Ни один человек, обладающий полной жизненной силой, не может невозмутимо бездействовать в присутствии «царя ужасов»
[43]
. Жизнь дорога каждому живому существу; даже червяк, ползущий по земле, станет за нее сражаться. В тот момент она была дорога и мне, несмотря на то, что я был порабощен и подвергался дурному обращению.
Не сумев отцепить его руку, я снова схватил его за горло, и на сей раз так крепко, что он вскоре сам ее отпустил. Тело его обмякло и расслабилось. Его лицо, прежде белое от ярости, теперь почернело от удушья. Маленькие змеиные глазки, которые так сочились ненавистью, теперь были полны ужаса – два больших белых шара, выкатывающихся из глазниц!
В сердце моем объявился «рыщущий демон», который подбивал меня убить эту гадину в человеческом облике на месте – продолжать сжимать его проклятую глотку до тех пор, пока в нем не прекратится дыхание жизни. Я не осмеливался убить его – но и не осмеливался оставить в живых. Если бы я его убил, платой за это послужила бы моя собственная жизнь. Если бы он выжил, ничто иное, кроме моей жизни, не могло бы удовлетворить его мстительность. Внутренний голос нашептывал мне совет бежать. Сделаться бродягой на болотах, беглецом и бесприютным странником на лике земли – это было предпочтительнее той жизни, которую я вел.
Моя решимость вскоре созрела, и, сбросив Тайбитса с верстака на землю, я перепрыгнул через ближайшую изгородь и помчался через плантацию, минуя рабов, занятых работой в хлопковом поле. Пробежав четверть мили
[44]
, я достиг лесного пастбища и быстро пересек его. Взобравшись на высокую изгородь, я видел хлопковый пресс, большой дом и пространство между ними. Это была удобная позиция – отсюда вся плантация была видна как на ладони. Я увидел, как Тайбитс пересек поле, направляясь к дому, и вошел в него – затем он вышел, неся свое седло, вскочил на лошадь и поскакал прочь.
