Со временем солнце село, и вечерние сумерки стали постепенно окутывать огромное болото мантией темноты. Я все еще брел вперед, каждое мгновение боясь ощутить ужасный укус мокасиновой змеи или попасть в сокрушающие челюсти потревоженного аллигатора. Страх перед ними теперь почти сравнялся со страхом перед преследовавшими меня гончими. Немного погодя взошла луна, и ее мягкий свет заструился сквозь нависающие ветви, отягощенные длинными прядями висячего мха. Я продолжал двигаться вперед еще долго после полуночи, все это время надеясь, что выйду наконец в какое-нибудь менее глухое и опасное место. Но вода под ногами становилась лишь глубже, и идти становилось все труднее. Я понял, что пройти далеко мне не удастся. К тому же неизвестно, в какие руки я попаду, если сумею добраться до человеческого жилища. Поскольку у меня нет пропуска, любой белый мог арестовать меня и посадить в тюрьму до того момента, пока мой хозяин не докажет право собственности, уплатит пошлину и заберет меня. Я был беглецом, и, если бы мне привелось встретить законопослушного гражданина Луизианы, он счел бы своим долгом перед соседом посадить меня в застенок. Право, трудно было решить, кого мне стоило больше бояться – собак, аллигаторов или людей.
Однако после полуночи мне пришлось остановиться. Воображение не способно представить необычного… очарования этих мест. Все болото звенело от кряканья бесчисленных уток. Со времен сотворения мира, вероятно, нога человеческая ни разу не ступала в эти самые дальние дебри Великой топи. Теперь она уже не была такой зловеще молчаливой – ее дневное безмолвие подавляло. Мое полуночное вторжение пробудило племена пернатых, которые, похоже, населяли болото сотнями тысяч. И их говорливые горлышки издавали такие многочисленные звуки, и раздавалось хлопанье бесчисленных крыльев. И такое громкое хлюпанье по воде разносилось повсюду вокруг меня, что я не просто перепугался, я был в ужасе. Все летучие твари и все ползучие гады земные, казалось, собрались вместе на этом клочке земли с целью наполнить его шумом и смятением. Не только человеческие обиталища – не только перенаселенные людьми города являют собой зрелища и звуки жизни. Самые дикие уголки земли тоже полны ею. Даже в сердце этого злосчастного болота Бог устроил дом и убежище для миллионов живых созданий.
Луна уже поднялась над деревьями, когда я решил приступить к новому плану. Прежде я старался идти, направляясь, насколько возможно, на юг. Теперь же, развернувшись, я пошел на северо-запад, стремясь дойти до сосновых лесов неподалеку от дома хозяина Форда. Я считал, что буду в сравнительной безопасности, оказавшись под сенью его защиты.
Одежда моя была изорвана в лохмотья, руки, лицо и тело покрыты царапинами и ссадинами, полученными от острых сучьев упавших деревьев и в результате перелезания через заросли, кучи хвороста и топляка. В моих босых ступнях засело множество шипов. Я был весь покрыт слизью и грязью и зеленой тиной, скопившейся на поверхности мертвой воды, в которую я множество раз погружался по шею за эти день и ночь. Час за часом, начиная уже по-настоящему уставать, я продолжал брести, направляясь на северо-запад. Вода постепенно становилась не такой глубокой, а земля под моими ногами обретала твердость. Наконец я достиг Пакудри, того же самого широкого байю, который я переплыл, устремляясь прочь. Я вновь переплыл его и вскоре после этого, как мне показалось, услышал крик петуха. Но звук был слаб и вполне мог быть обманом слуха. Вода все мелела под моими стопами. Теперь болота остались позади. Я шел по твердой земле, постепенно поднимавшейся к равнине, и понял, что оказался уже где-то в «Великих Сосновых Лесах».
Когда забрезжило утро, я вышел на открытую местность – своего рода небольшую плантацию, – но ее я никогда прежде не видел. На опушке я наткнулся на двух мужчин, раба и его молодого хозяина, занятых ловлей диких свиней. Белый, как я знал, непременно потребует мой пропуск, а поскольку я не смогу ему таковой предоставить, предъявит на меня права собственности. Я слишком устал, чтобы вновь бежать, и слишком отчаялся, чтобы подчиняться, и поэтому избрал линию поведения, которая оказалась вполне успешной. Изобразив на лице свирепое выражение, я пошел прямо на него, неотрывно глядя ему в глаза. Когда я приблизился, он подался назад с встревоженным видом. Было ясно, что он сильно испугался. Наверно, он видел во мне некоего инфернального гоблина, только что восставшего из глубин трясины.
– Где живет Уильям Форд? – вопросил я отнюдь не мягким тоном.
– Он живет в семи милях отсюда, – был ответ.
– Какая дорога ведет к нему? – вновь спросил я, стараясь выглядеть еще свирепее, нежели прежде.
– Видишь сосны вон там? – спросил он в ответ, указывая на две сосны на расстоянии мили, которые значительно возвышались над другими, подобно паре высоких часовых, надзирающих за обширным лесным пространством.
– Вижу, – ответил я.
– У подножия этих сосен, – продолжал он, – пролегает Техасская дорога. Поверни налево, и она приведет тебя к Уильяму Форду.
Без дальнейших разговоров я устремился вперед, оставляя его, вне всякого сомнения, радоваться тому, что расстояние между нами увеличивается. Добравшись до Техасской дороги, я повернул налево, как и было сказано, и вскоре миновал огромный костер, сложенный из целых древесных стволов. Я пошел было к нему, думая, что смогу просушить одежду. Но серость утренних сумерек быстро светлела, и кто-нибудь из проходящих мимо белых мог заметить меня. Кроме того, начинавшаяся жара уже заставляла меня клевать носом; поэтому, не медля более, я продолжил свой путь и наконец к восьми часам утра добрался до дома мистера Форда.
Никого из рабов в хижинах не было, все они были заняты работой. Взойдя на веранду, я постучался в дверь, которую вскоре открыла госпожа Форд. Внешность моя настолько изменилась – я был в столь мрачном и печальном состоянии, – что она меня не узнала. Когда я спросил, дома ли господин Форд, этот добрый человек явился на пороге, не успел я еще договорить свой вопрос. Я поведал ему о своем бегстве и обо всех подробностях, с ним связанных. Он выслушал меня внимательно, и, когда я окончил рассказ, заговорил со мною мягко и сочувственно и, отведя меня в кухню, позвал Джона и велел ему приготовить мне поесть. Во рту у меня не было ни маковой росинки с утра прошлого дня.
Когда Джон поставил передо мной миску, вышла мадам с кувшином молока и множеством маленьких лакомств, какими редко случается побаловаться рабам. Я был голоден и устал, но ни пища, ни отдых не доставляли мне и вполовину такого удовольствия, как их благословенные голоса, в которых звучала доброта и утешение. Они были как те самые масло и вино, которыми добрый самаритянин из «Великих Сосновых Лесов» был готов умастить израненный дух раба, пришедшего к нему полуодетым и полумертвым.
Они оставили меня в хижине, чтобы я мог немного отдохнуть. Благословенный сон. Он равно посещает всех, нисходя, как роса небесная, на невольников и свободных. Вскоре он угнездился на моей груди, отгоняя прочь тревоги, теснившие ее, и унося меня в то сумеречное пространство, где я вновь видел лица и слышал голоса моих детей. Они, увы, уже покоились в объятиях того иного сна, от которого не восстали бы никогда (хоть в часы бодрствования я и знал, что это не так).
