Когда мы прибыли на место, Элдрет пообещал мне, что если я буду хорошо работать, то через четыре недели смогу пойти навестить своих друзей на плантации Форда. На пятую неделю субботним вечером я напомнил ему об этом обещании. Всем сердцем я желал его исполнения. И ответ Элдрета наполнил меня трепетом удовольствия: я должен был вернуться вовремя, чтобы приступить к работе утром во вторник.
Пока я тешился предвкушением приятной встречи со своими старыми друзьями, внезапно среди нас объявился ненавистный Тайбитс. Он спросил, поладили ли Майерс и Платт, и услышал в ответ, что поладили они славно и что утром Платт собирается на плантацию Форда повидаться с друзьями.
– Хо-хо! – ухмыльнулся Тайбитс, – оно того не стоит. Этот ниггер слишком много о себе возомнил. Никуда он не пойдет.
Но Элдрет настаивал, что я трудился верой и правдой – что он дал мне слово, и что при таких обстоятельствах не следует меня разочаровывать. После этого они, поскольку уже смеркалось, удалились в одну хижину, а я ушел в другую. Я никак не мог отказаться от мысли пойти в гости; это было бы для меня ужасным разочарованием. Перед наступлением утра я решился, если Элдрет не будет возражать, пойти – пусть на свой страх и риск. На рассвете я уже был у его порога в ожидании пропуска, с одеялом, скатанным в узелок и висевшим на палке, которую я перебросил через плечо. Спустя некоторое время из хижины вышел Тайбитс в одном из своих неприятнейших настроений, умылся, подошел к пеньку, торчавшему поблизости, уселся на него и о чем-то глубоко задумался. Простояв так довольно долго, побуждаемый внезапным нетерпением, я пошел было прочь.
– Ты что, собрался идти без пропуска? – окликнул он меня.
– Да, господин, так я думал, – ответил я.
– И как же, ты думаешь, ты туда попадешь? – осведомился он.
– Не знаю, – вот и весь ответ, который я ему дал.
– Тебя поймают и посадят в тюрьму, где тебе самое место, не успеешь ты и полдороги пройти, – добавил он, возвращаясь в хижину. Вскоре он вышел оттуда с пропуском в руке и, обозвав меня «проклятым ниггером, который заслуживает сотни плетей», швырнул бумажку на землю. Я подобрал ее и поспешил убраться оттуда.
Раба, пойманного за пределами хозяйской плантации без пропуска, мог схватить и отхлестать кнутом любой встреченный им белый. На полученном мной пропуске была указана дата и написан следующий текст:
«Платту разрешено пойти на плантацию Форда, на Байю-Бёф, и вернуться к утру вторника.
Джон Тайбитс».
Это обычная форма пропуска. По дороге немало людей требовали его у меня, читали и отдавали обратно. Причем те, кто имел внешность джентльменов, чье платье указывало на состоятельность, часто вообще не обращали на меня внимания. Но какой-нибудь оборвыш, явный бездельник и бродяга, никогда не упускал возможности окликнуть меня, рассмотреть и изучить в самой тщательной манере. Ловля беглецов нередко бывает прибыльным бизнесом. Если после публикации объявления о поимке беглого не находится владелец, такого невольника можно продать тому, кто даст наибольшую цену; нашедшему невольника полагается некоторая плата за его услуги в любом случае, даже если хозяин объявился. Вот поэтому «злобный белый» (прозвище бродяг такого разряда) считает Божьим благословением встречу с никому не известным негром без пропуска.
В той части штата, где я оказался, не существует придорожных гостиниц. У меня не было ни гроша денег, я не нес с собой никакой провизии в своем путешествии от «Большого Тростника» до Байю-Бёф. Тем не менее, имея пропуск, раб никогда не будет страдать ни от голода, ни от жажды. Нужно лишь предъявить его хозяину или надсмотрщику плантации и изложить свои нужды, и тот пошлет на кухню и обеспечит просителя пищей или кровом, в зависимости от того, что потребуется. Путник останавливается в любом доме и требует себе трапезы с той же свободой, как если бы это была общественная таверна. Таков обычай этих мест. При всех недостатках обитателей района Ред-Ривер и прилегающих к ней байю во внутренней части Луизианы в гостеприимстве им никак не откажешь.
Я прибыл на плантацию Форда к концу дня и провел вечер в хижине Элизы вместе с Лоусоном, Рейчел и другими своими знакомыми. Когда мы покинули Вашингтон, Элиза была полненькой и округлой женщиной. У нее была гордая осанка, и в своих шелках и украшениях она являла собой истинную картину грациозной силы и элегантности. Теперь же она стала лишь бледной тенью себя прежней. Лицо ее исхудало до прозрачности, а некогда стройное и деятельное тело ссутулилось, словно неся на себе бремя сотни прожитых лет. Усевшись на корточки на пол хижины, одетая в грубые одеяния рабыни, она так изменилась, что старый Элиша Берри не узнал бы мать своего ребенка. Больше я ее никогда не видел. Поскольку она стала бесполезна для работы в хлопковом поле, ее обменяли за какой-то пустяк некоему человеку, жившему неподалеку от плантации Питера Комптона. Скорбь безжалостно глодала сердце Элизы, пока силы ее не иссякли; и за это последний хозяин, как говорят, совершенно безжалостно порол ее и всячески унижал. Но кнутом он не мог ни вернуть ей былой задор ее юности, ни выпрямить в полный рост ее сутулившееся тело, сделав его таким, каким оно было, когда ее окружали дети, а впереди на пути сиял свет свободы.
Я узнал подробности ее отбытия в иной мир от одного из рабов Комптона, который пришел на Ред-Ривер к байю, чтобы помочь мадам Таннер в «горячее времечко». Под конец, сказывали, она стала совершенно беспомощной, несколько недель пролежала на земляном полу в покосившейся хижине и была в полной зависимости от милосердия других невольников, время от времени приносивших ей чашку воды или немного еды. Ее хозяин не стал «вышибать ей мозги», как иногда делают, чтобы из милосердия положить конец страданиям животного, но оставил ее без пищи и без защиты – бросил угасать, ожидая, пока жизнь, полная боли и несчастий, не прекратится в ней сама собой. Однажды вечером, когда работники вернулись с поля, они обнаружили ее мертвой. Днем Ангел Божий, который ходит невидимый по земле, собирая свой урожай готовых отбыть душ, молчаливо вошел в хижину умирающей женщины и забрал ее оттуда. Наконец-то она стала свободной.
На следующий день, скатав свое одеяло, я пустился в обратный путь к «Большому Тростнику». После того как я прошел пять миль, в местечке, именуемом Хафф-Пауэр, на дороге меня встретил вездесущий Тайбитс. Он поинтересовался, почему я возвращаюсь так рано, и когда я сообщил ему, что боялся не успеть вовремя, сказал, что мне нет нужды идти далее следующей плантации, поскольку в тот день он продал меня Эдвину Эппсу. Мы дошли до двора, где и встретились с вышеупомянутым джентльменом, который внимательно изучил меня и задал мне обычные вопросы, которые всегда задают покупатели. Будучи доставлен таким образом к своему новому владельцу, я получил место в хижине и в то же время наказ сделать себе мотыгу и рукоять для топора.
Отныне я больше не был собственностью Тайбитса – его псом, его животным, страшившимся его гнева и жестокости день и ночь; и кем бы и чем бы ни оказался мой новый хозяин, я, уж конечно, не стал бы жалеть о перемене. Так что объявление о моей продаже было для меня хорошей новостью, и со вздохом облегчения я впервые уселся на землю в своем новом обиталище.
