Всех нас собирали в большой зале дома, когда Эппс возвращался из города в одном из своих «танцевальных настроений». Неважно, насколько мы были изнурены и усталы – плясать должны были все. Заняв полагавшееся мне место, я затягивал мелодию.
– Пляшите, чертовы ниггеры, пляшите, – выкрикивал Эппс.
При этом не должно было быть никаких спотыканий и задержек, никаких замедленных или ленивых движений; невольникам следовало являть чудеса ловкости, живости и проворства. «Прыг-скок, с пятки на носок, славно проведем мы вечерок», – был девиз этого времяпрепровождения. Плотная фигура Эппса мелькала среди фигур его темнокожих рабов, быстро проделывая все коленца танца.
Кнут при этом обычно не покидал его руки, готовый обрушиться на голову того самонадеянного невольника, который осмеливался минутку отдохнуть или даже просто остановиться, чтобы перевести дух. Только когда он сам утомлялся, наступал короткий перерыв, но он был очень коротким. Хлопок, щелканье и мелькание кнута – и вот он уже снова кричит: «Пляшите, ниггеры, пляшите» – и вот уже все снова пускаются в пляс очертя голову, а я, временами тоже пришпориваемый жестким прикосновением кнута, сижу в углу, извлекая из своей скрипки чудесную танцевальную мелодию. Хозяйка нередко бранила его, заявляя, что вернется к своему отцу в Чейнивиль. Тем не менее бывали времена, когда и она не могла удержаться от смеха, глядя на его шумные выходки. Часто он таким образом задерживал нас едва ли не до самого рассвета. Согбенные непосильным трудом, изнывающие по толике живительного отдыха, испытывающие желание броситься на землю и зарыдать, несчастные рабы Эдвина Эппса не раз были вынуждены плясать и веселиться в его доме всю ночь напролет.
И, несмотря на такие лишения ради удовлетворения каприза неразумного хозяина, мы все равно должны были выходить в поле с рассветом и в тот день выполнять обычное назначенное нам задание. Усталость не могла быть оправданием того, что при взвешивании не хватает «нормы» хлопка или что мы двигаемся в кукурузном поле не с такой быстротой, как обычно. Порка была столь же жестокой, как будто мы вступили в это утро полные сил и жизни после ночного сна. В сущности, после таких безумных пирушек он становился еще более угрюмым и диким, наказывая невольников за меньшие преступления и пользуясь кнутом с возросшей и еще более мстительной энергией.
Десять лет я трудился на этого человека без всякой награды. Десять лет мой непрестанный труд вносил свой вклад в увеличение его собственности. Десять лет я был принужден обращаться к нему с опущенным взором и непокрытой головой – тоном и языком раба. Я ничем ему не обязан, за исключением незаслуженных оскорблений и побоев.
За пределами досягаемости его бесчеловечного кнута, стоя на земле свободного штата, где я был рожден, благодарение Небесам, я теперь могу снова ходить среди людей с поднятой головой. Я могу говорить о несправедливостях, которые я сносил, и о тех, кто их чинил, не опуская глаз. Но я не испытываю желания говорить о нем или о любом другом человеке что-либо иное, кроме правды.
Однако говорить правдиво об Эдвине Эппсе – значило бы сказать: он человек, в чьем сердце не найдешь ни доброты, ни справедливости. Грубая, необузданная энергия вкупе с необразованным умом и алчным духом – вот его главные качества. Он известен как «обломщик ниггеров» – славится своим умением подчинить себе дух раба. И он гордится такой своей репутацией, как наездник гордится своим умением обломать непокорную лошадь. Он смотрел на цветного не как на человеческое существо, ответственное перед своим Творцом за тот небольшой талант, коим Он его наделил, но как на «личное движимое имущество», как на живую собственность, которая ничем не отличается от мула или собаки, если не считать цены.
Ему были предъявлены свидетельства, ясные и неоспоримые, что я – свободный человек и имею такое же право на свою свободу, как и он сам. И в тот день, когда я его покинул, он узнал о том, что у меня есть жена и дети, столь же дорогие мне, как дороги ему его собственные отпрыски… Он лишь бушевал и бранился, проклиная закон, отнимавший меня у него. И он клялся, что отыщет человека, который отправил письмо, раскрывшее тайну моей неволи и моего местонахождения (если только деньги обладают какой-либо властью или силой), и убьет его. Он не думал ни о чем, кроме своей материальной выгоды, и проклинал меня за то, что я родился свободным. Он мог бы недвижно стоять и смотреть, как его бедным рабам вырывают языки с корнем – мог бы смотреть, как их сжигают на кострах на медленном огне или травят до смерти собаками, если бы только это принесло ему выгоду. Таков Эдвин Эппс – жестокосердный и несправедливый.
На Байю-Бёф был лишь один еще больший варвар. Плантацию Джима Бернса возделывали, как я уже упоминал, исключительно женщины. Этот дикарь полосовал их спины кнутом до такой степени, что они не могли исполнять ежедневные обязанности, которые требуются от рабынь. Он похвалялся своей жестокостью, и во всей местности его считали еще более бескомпромиссным и энергичным человеком, чем даже Эппс. Сам животное, Джим Бернс не питал ни крохи милосердия к подчиненным ему животным и, как глупец, избивал и истощал ту самую рабочую силу, от которой зависел его доход.
Эппс оставался на Хафф-Пауэр два года, после чего, скопив существенную сумму денег, потратил ее на покупку плантации на восточном берегу Байю-Бёф, где и живет до сих пор. Он стал ее собственником в 1845 году, после рождественских праздников. Он увел туда с собой девятерых рабов, из которых семь (за исключением меня и Сюзан, впоследствии умершей) остаются там и по сей день. Никакой живой силы он к этому числу не прибавил. И в течение восьми последующих лет моими товарищами в этих местах были: Абрам, Уайли, Феба, Боб, Генри, Эдвард и Пэтси. Все они, за исключением появившегося позднее Эдварда, были куплены из одной партии рабов в ту пору, когда Эппс работал надсмотрщиком у Арчи Уильямса – на плантации возле Ред-Ривер, недалеко от Александрии.
Абрам был высок, на голову выше любого среднего человека. Ныне ему шестьдесят лет, он уроженец Теннесси. Двадцать лет назад он был куплен работорговцем, привезен в Южную Каролину и продан Джеймсу Буфорду, в графство Уильямсбург в этом же штате. В юности он славился своей богатырской силой, но возраст и непрекращающийся тяжкий труд несколько истощили его мощное тело и ослабили умственные способности.
Уайли сорок восемь лет. Он родился в поместье Уильяма Тэссла и много лет управлял принадлежавшим этому джентльмену паромом, который ходил по Биг-Блэк-Ривер в Южной Каролине.
Феба была невольницей Буфорда, соседа Тэссла, и, когда она вышла замуж за Уайли, Тэссл выкупил последнего по ее просьбе. Буфорд был добрым хозяином, шерифом графства, а в те дни еще и богатым человеком.
Боб и Генри – дети Фебы от первого мужа, которого она бросила ради Уайли. Этот соблазнительный юнец лестью завоевал любовь Фебы, и неверная супруга попросту выставила своего первого мужа за дверь хижины. Эдвард родился у них на Байю-Хафф-Пауэр.
Пэтси двадцать три года – она тоже с плантации Буфорда. Она не связана никакими родственными узами с остальными, но гордится тем фактом, что является отпрыском «гвинейского ниггера», привезенного на Кубу на рабовладельческом корабле и проданного Буфорду, который был владельцем ее матери.
