Изготавливается квадратная рама со стороной от двух до трех футов
[73]
, большей или меньшей высоты – в зависимости от глубины воды. На три стороны этой рамы набивают доски или жерди, но не очень тесно – вода должна свободно циркулировать сквозь них. С четвертой стороны надо приладить дверцу – таким образом, чтобы она могла легко скользить вверх и вниз по направляющим, прорезанным в двух шестах. Затем прилаживается подвижное дно – так, чтобы его можно было без труда поднять до самого верха рамы. В центре подвижного дна следует просверлить отверстие и с нижней стороны в нем закрепить рукоять или округлую палку – так, чтобы она могла легко поворачиваться. Эта рукоять тянется от центра подвижного дна до верха рамы – и настолько высоко, насколько нужно. Во всей этой рукояти просверливается огромное количество мелких отверстий, в которые вставляют маленькие прутики, достающие до противоположных сторон рамы. Таких прутиков надо сделать много, и пусть они торчат во всех направлениях, тогда любая рыба существенных размеров не может проплыть мимо, не задев одного из них. Теперь раму можно помещать в воду и закреплять.
Ловушка «настораживается» путем поднятия дверцы и удерживается в этом положении другой палкой, один конец которой уходит в углубление на ее внутренней стороне, а другой конец – в углубление, сделанное в рукояти, идущей от центра подвижного дна. В ловушку кладут наживку – горсть влажной крупы и хлопка, которые скатывают вместе, пока не получится твердый шар, кладут приманку в заднюю часть рамы. Рыба, плывущая через поднятую дверцу к наживке, непременно задевает один из маленьких прутиков, поворачивая рукоять и смещая таким образом палку, поддерживающую дверцу; дверца падает, запирая рыбу внутри рамы. Чтобы вынуть рыбу, надо, держась за верх рукояти, подтянуть подвижное дно к поверхности воды.
Возможно, были здесь в употреблении и другие ловушки, прежде чем я сделал свою, но я ни одной подобной не видел. Байю-Бёф изобилует рыбой больших размеров и превосходного качества, и с той поры я очень редко нуждался в дополнительной пище, равно как и мои товарищи. Таким образом была открыта настоящая золотая жила – найден новый источник пищи, доселе недоступный для порабощенных детей Африки, которые тяжко трудятся и голодают на берегах этой ленивой, но богатой ресурсами реки.
Примерно в тот же период по соседству с нами произошло событие, которое произвело на меня глубокое впечатление. Оно показывает состояние тамошнего общества и распространенную там манеру мстить за оскорбления. Прямо напротив наших хижин, на другой стороне Байю, была расположена плантация мистера Маршалла. Он принадлежал к одному из самых богатых и аристократических семейств в этих местах. Некий джентльмен из Натчеза вел с ним переговоры о покупке поместья. Однажды на нашу плантацию примчался посыльный, сообщивший, что в поместье Маршалла происходит страшное побоище: кровь льется рекой и, если соперников не развести, результат будет катастрофическим.
По прибытии в дом Маршалла перед нашими глазами предстала сцена, выходящая за пределы описания. На полу одной из комнат лежало мертвое тело человека из Натчеза, в то время как Маршалл, разъяренный и покрытый ранами и кровью, расхаживал взад-вперед, «еще дыша угрозами и убийством»
[74]
. Оказывается, в ходе их переговоров возникло некое затруднение, за ним последовали гневные слова на повышенных тонах, потом оба схватились за оружие, и разгорелась смертельная схватка, окончившаяся таким несчастьем. Маршалла в тюрьму так и не посадили. В Марксвиле было затеяно своего рода расследование, в ходе которого он был оправдан и вернулся на свою плантацию (как я подозреваю, еще более уважаемый, оттого что взял на душу кровь ближнего).
Эппс проявил к Маршаллу необыкновенное участие, сопровождал его в Марксвиль и при любом удобном случае громко оправдывал его. Однако такая услужливость не помешала родственнику Маршалла впоследствии посягнуть на жизнь самого Эппса. Дело было так. Между Эппсом и тем другим Маршаллом разгорелась ссора за карточным столом, которая закончилась смертельной враждой. Однажды, гарцуя верхом на лошади перед домом, вооруженный пистолетами и охотничьим ножом, Маршалл принялся вызывать его на бой, дабы покончить с этой ссорой, иначе он ославит своего врага как труса и застрелит его как собаку при первой возможности. Эппс удержался от того, чтобы принять вызов своего противника (на мой взгляд, не из трусости и не из моральных соображений, а под влиянием жены). Однако в дальнейшем произошло примирение, после чего эти двое водили между собой самую близкую дружбу.
Такие происшествия, которые навлекли бы на их участников заслуженное наказание в северных штатах, нередко случаются на байю и проходят почти незамеченными – и почти без комментариев окружающих. Каждый мужчина здесь носит с собой охотничий нож, и когда между двумя возникает размолвка, они принимаются за дело, стараясь исполосовать и исколоть друг друга, словно дикари, а не цивилизованные и просвещенные люди.
Существование рабства в его самой жестокой форме, похоже, способствует огрублению тонких человечных струн их натуры. При ежедневном зрелище человеческих страданий – когда они слышат мучительные вопли рабов, видят, как те извиваются под безжалостной плетью, как их грызут и рвут на части собаки, и они, даже умирая, бывают лишены сострадательного внимания и оказываются похоронены без савана или гроба – можно ли ожидать иного, чем постепенное превращение этих людей в зверей, равнодушных к человеческой жизни. Верно, что в приходе Авойель найдутся и добросердечные люди, вроде Уильяма Форда, способные испытывать сочувствие к рабам (как во всем мире есть чувствительные и сострадательные души, небезразличные к страданиям всякого существа, которое Всемогущий наделил жизнью). В том, что рабовладелец жесток, не столько его вина, сколько вина системы, в которой он живет. Он не может устоять против влияния привычек и знакомств, которые его окружают. Наученный с раннего детства (всем опытом своих впечатлений), что плеть предназначена для рабской спины, он и в зрелые года не может изменить свое мнение.
Да, бывают гуманные хозяева, как и бесчеловечные. Встречаются рабы хорошо одетые, накормленные и счастливые, а не только полуголые, умирающие с голоду и несчастные. Тем не менее общественное устройство, которое мирится с такой несправедливостью и жестокостью, какие видел я, – это безнравственное и варварское установление. Люди могут писать романы, изображающие жизнь раба такой, какая она есть (или каковой не является); могут со всей серьезностью рассуждать о блаженстве невежества; могут, сидя в мягких креслах, распространяться об удовольствиях рабской жизни… Но пусть они выйдут вместе с рабом в поле, поспят вместе с ним в убогой хижине, пусть питаются вместе с ним объедками; испытают, как его бьют кнутом, как на него охотятся, как его пинают, – и эти философы вернутся оттуда с иной историей на устах.
Пусть люди постигнут душу бедного раба – узнают его тайные мысли, мысли, которые он не осмеливается поизносить вслух в присутствии белого человека. Пусть они усядутся с ним в тихие часы ночи, побеседуют с ним со всей доверительностью о «жизни, свободе и стремлении к счастью». И люди обнаружат, что девяносто девять из каждой сотни невольников достаточно умны, чтобы понимать свое положение и лелеять в груди любовь к свободе так же страстно, как и всякий человек.
