– Миссус
[93]
не дает мне мыла для стирки, как всем остальным, – сказала Пэтси, – и вы сами знаете почему. Я пошла к Гарриет, чтобы взять у нее кусочек, – и, проговорив это, она вынула кусок мыла из кармана и продемонстрировала ему. – Вот зачем я ходила к Шоу, масса Эппс, – продолжала она, – Бог свидетель, вот и все.
– Ты лжешь, ты, черная шлюха, – завопил Эппс.
– Я не лгу, масса. Хоть убейте меня, а я буду стоять на своем.
– Да я тебя до смерти забью. Будешь знать, как ходить к Шоу. Я из тебя дурь-то повыбью, – бормотал он свирепо сквозь стиснутые зубы.
Затем, повернувшись ко мне, он велел забить в землю четыре колышка, указав носком башмака места, куда именно их следовало вбивать. Когда колышки были загнаны в землю, он велел снять с Пэтси всю одежду до последнего клочка. Затем принесли веревки, и обнаженную девушку уложили на землю ничком, крепко привязав ее запястья и щиколотки к колышкам. Выйдя на веранду, он принес оттуда тяжелый кнут и, вложив его мне в руки, велел мне высечь ее. Осмелюсь сказать, что нигде на всей земле в тот день не было более жуткой картины, чем та, которая последовала далее.
Распятие на колышках и порка девушки Пэтси
Госпожа Эппс стояла на веранде в окружении своих детей, глядя на эту сцену с видом бессердечного удовлетворения. Рабы сбились в кучу поодаль. Их лица выражали всю скорбь их сердец. Бедняжка Пэтси жалобно молила о милосердии, но молитвы ее были напрасны. Эппс скрипел зубами и топал по земле, крича мне, как обезумевший демон, чтобы я бил сильнее.
– Бей сильнее, иначе твоя очередь будет следующей, ты, мерзавец, – вопил он.
– О, смилуйтесь, масса! О! Помилосердствуйте, прошу вас. О Боже! Пожалейте меня, – непрестанно вскрикивала Пэтси, напрасно извиваясь, дрожа всем телом при каждом ударе.
Нанеся ей по меньшей мере тридцать ударов, я остановился и повернулся к Эппсу, надеясь, что он удовлетворен; но тот со страшными проклятиями и угрозами велел мне продолжать. Я нанес ей еще десять или пятнадцать ударов. К этому времени кожа ее была покрыта длинными рубцами, пересекавшимися во всех направлениях, как паутина. Эппс продолжал буйствовать по-прежнему, вопрошая, хочется ли ей еще раз пойти к Шоу, и клянясь, что будет пороть ее до тех пор, пока она не пожелает оказаться в преисподней. Отбросив в сторону кнут, я заявил, что не могу больше ее наказывать. Он велел продолжать, грозя мне еще более суровой поркой, чем только что получила она, если я откажусь. Сердцу моему была отвратительна эта бесчеловечная сцена, и, рискуя всеми возможными последствиями, я наотрез отказался поднять кнут.
Тогда он схватил его сам и принялся наносить удары вдесятеро более сильные, нежели мои. Болезненные крики измученной Пэтси, смешиваясь с громкими и гневными проклятиями Эппса, звенели в воздухе. Он ободрал кнутом ей всю спину – могу сказать без преувеличения, буквально спустил с нее шкуру. Кнут был влажен от крови, которая текла у нее по бокам и капала на землю. Через некоторое время она перестала шевелиться. Ее голова безвольно поникла. Крики и мольбы постепенно затихали и превратились в тихий стон. Она больше не извивалась и не съеживалась под кнутом, когда он сдирал с нее маленькие кусочки плоти. Я думал, она умирает!
То была Господня суббота. Поля нежились в теплом солнечном свете, птички весело щебетали в пологе деревьев, казалось, мир и счастье царят повсюду. Только не в груди Эппса и его задыхающейся жертвы и молчаливых свидетелей, окружавших их. Ураганные эмоции, бушевавшие там, звучали резким диссонансом к покою и тихим красотам этого дня. Я не мог смотреть на Эппса иначе как с невыразимой ненавистью и ужасом и думать про себя: «Ты, дьявол, рано или поздно, где-нибудь, по закону вечной справедливости ты ответишь за этот страшный грех».
Наконец он прекратил порку, просто потому что устал, и велел Фебе принести ведро с солью и водой. После того как я тщательно промыл этой смесью спину Пэтси, мне было велено доставить ее в хижину. Развязав веревки, я поднял ее на руки. Она не могла стоять и, опустив голову на мое плечо, множество раз повторила слабым голосом, едва слышно: «О, Платт… о, Платт…» – но ни слова сверх того. Платье ей сменили, но оно прилипло к спине и вскоре запеклось от крови. Мы уложили ее на доски в хижине, где она и пролежала долгое время с закрытыми глазами, стеная в мучениях. Вечером Феба смазала ее раны топленым салом, и мы, насколько были способны, попытались помочь Пэтси и утешали ее. День за днем лежала она в своей хижине лицом вниз, поскольку раны не позволяли ей принимать никакого иного положения. Для нее было бы истинным благословением (избавило бы ее от многих дней, недель и месяцев несчастий), если бы она больше не подняла голову в этой жизни.
После этого случая и впредь Пэтси уже не была той, что прежде. Бремя тяжкого уныния тяготило ее дух. Больше она никогда не двигалась с былой энергичной и гибкой грацией. В ее глазах погасла былая искорка веселья, так отличавшая ее. Очаровательная живость, шаловливый, смешливый дух ее юности – все исчезло. Она впала в мрачное и унылое состояние, часто вздрагивала во сне и, воздев руки, умоляла о милосердии. Она стала молчаливее, чем прежде, и целыми днями работала среди нас, не произнося ни слова. Измученное, забитое выражение поселилось на ее лице, и теперь она склонна была рыдать, нежели чему-то радоваться. Если и было когда на земле разбитое сердце – сердце, сокрушенное и растоптанное грубой пятой страдания и несчастий, то это было сердце Пэтси.
Растили ее не лучше, чем хозяйский скот (поскольку воспринимали ее лишь как на ценное и красивое животное), и потому она обладала лишь ограниченными знаниями. Однако некий свет осенил своими лучами ее разум, так что он пребывал не в полной тьме. У Пэтси было смутное представление о Боге и вечности, и о Спасителе, который умер на кресте ради людей – даже таких, как она. У нее были очень спутанные понятия о загробной жизни, поскольку она не понимала разницы между телесным и духовным существованием. Счастье, по ее мнению, было в избавлении от побоев, от тяжкого труда, от жестокости хозяев и надсмотрщиков. Она представляла себе рай просто как покой, и ее чувства полностью выражены в этих строчках меланхоличного барда:
Не нужен рай мне в небесах.
В трудах юдоли сей земной
Я об одном прошу лишь – ах,
Даруй мне отдых и покой
[94]
.
В некоторых кругах бытует ошибочное мнение, что раб не понимает слова «свобода» – не может осмыслить его идею. Однако даже на Байю-Бёф, где, как я понимаю, рабство существует в своей наиболее отвратительной и жестокой форме, где оно демонстрирует черты, совершенно неизвестные в северных штатах, и здесь самые невежественные из невольников обычно хорошо понимают его значение. Они прекрасно видят те привилегии и свободы, которые принадлежат вольному человеку: свобода дарит его плодами собственных трудов и радостями семейного счастья. Они не могут не замечать разницы между своим собственным положением и положением даже самого нищего белого. Они хорошо сознают несправедливость законов, которые дали белым право не только присваивать плоды их труда, но и подвергать невольников незаслуженным и ничем не спровоцированным наказаниям (а у них при этом нет ни права сопротивляться, ни возможности протестовать).
