Стояла темная ночь. Все было тихо. Я видел то ли огни, то ли их отражения в стороне Пенсильвания-авеню, но никого, даже случайного прохожего, не было видно. Я почти решился было попытаться бежать. Не будь я прикован наручниками, эта попытка непременно осуществилась бы, к каким бы последствиям она ни привела. Рэдберн шел сзади, неся в руке большую палку, и поторапливал детей идти быстрее.
Так и гнали нас, скованных наручниками, в молчании, по улицам Вашингтона – по столице страны, принцип управления которой, как говорят, покоится на фундаменте неотчуждаемого права человека на жизнь, СВОБОДУ и стремление к счастью. Ура! Вот уж воистину Колумбия – счастливая земля.
Когда мы добрались до парохода, нас тут же загнали в трюм, где мы устроились среди бочек и ящиков с грузом. Цветной слуга принес фонарь, раздался удар колокола, и вскоре судно отправилось в путь вниз по Потомаку, везя нас – куда? – мы не знали. Колокол зазвонил, когда мы поравнялись с гробницей самого Вашингтона. Не сомневаюсь, что Берч с непокрытой головой почтительно поклонился священному праху человека, который посвятил свою выдающуюся жизнь свободе этой страны.
Никто из нас не спал в ту ночь, кроме Рэндалла и маленькой Эмми. Впервые за все время Клем Рэй был совершенно безутешен. Мысль о том, что его отправляют на Юг, приводила его в крайний ужас. Он покидал друзей и знакомых своей юности – все, что было мило и дорого его сердцу, – чтобы, по всей вероятности, никогда более не вернуться. Они с Элизой плакали, смешивая свои слезы, оплакивая жестокую судьбу. Что касается меня, то я изо всех сил пытался сохранить присутствие духа. Я строил в мыслях своих сотню планов побега и был полон решимости предпринять его при первой же представившейся отчаянной возможности. Однако к тому времени я пришел к мысли, что с моей стороны будет разумнее ничего не говорить о том, что я был рожден свободным человеком. Это лишь послужило бы причиной дурного обращения со мной и уменьшило бы мои шансы на освобождение.
Когда рассвело, нас позвали на палубу завтракать. Берч снял с нас наручники, и мы уселись за стол. Он осведомился, не выпьет ли Элиза капельку спиртного. Она отказалась, вежливо поблагодарив его. Во время трапезы все мы молчали – не обменялись ни единым словом. Женщина-мулатка, которая прислуживала нам за столом, казалось, прониклась сочувствием к нашей судьбе – посоветовала нам ободриться и не падать духом. Когда завтрак окончился, наручники снова были надеты, и Берч велел нам идти на кормовую палубу. Мы уселись все вместе на какие-то ящики, по-прежнему ничего не говоря в присутствии Берча. Временами какой-нибудь пассажир подходил к тому месту, где мы сидели, некоторое время разглядывал нас, затем молча возвращался на свое место.
Выдалось весьма славное утро. Поля вдоль реки были покрыты всходами, которые выглядывали здесь гораздо раньше, чем я привык видеть в это время года. Солнце сияло и грело; на деревьях пели птицы. Счастливые! – я завидовал им. Хотелось бы мне иметь крылья, как у них, чтобы взмыть в воздух и лететь в прохладные земли Севера, туда, где птенчики мои напрасно ждали возвращения отца.
Ближе к полудню пароход достиг Аквиа-Крик. Там пассажиры расселись по дилижансам. Берч и мы, пятеро его невольников, целиком заняли один из них. Он шутил с детьми, а во время одной остановки даже купил им по прянику. Берч велел мне повыше держать голову и выглядеть пристойно. Сказал, что я, может быть, найду себе хорошего хозяина, если буду хорошо себя вести. Я не ответил ему. Лицо его было мне ненавистно, и невыносимо было глядеть на него. Я сидел в уголке, лелея в своем сердце надежду, пока еще не исчезнувшую, когда-нибудь встретиться с этим тираном на земле моего родного штата.
Во Фредериксберге нас пересадили из дилижанса в вагон, и еще до наступления темноты мы прибыли в Ричмонд, главный город Виргинии. В этом городе нас высадили из вагонов и погнали по улицам к невольничьему загону, который располагался между железнодорожным депо и рекой и принадлежал некоему мистеру Гудину. Этот загон во всем подобен загону Уильямса в Вашингтоне, если не считать того, что он несколько просторнее; и в разных углах двора здесь стояли еще два домика. Такие домики обычно строят во дворах невольничьих рынков и используют как помещения, где покупатели, прежде чем заключить сделку, осматривают свое будущее живое имущество. Нездоровье раба, подобно порокам лошади, существенно снижает его цену. Таким образом, пристальное изучение продаваемого товара – дело чрезвычайной важности для погонщика негров.
У ворот двора Гудина нас встретил сей джентльмен собственной персоной – малорослый толстяк с округлым пухлым лицом, черноволосый, черноусый, с кожей почти такой же темной, как у некоторых его негров. Взгляд у него был тяжелый и твердый, а лет ему было на вид около пятидесяти. Они с Берчем приветствовали друг друга с большой сердечностью. Очевидно, они были старыми приятелями. С теплотой пожимая ему руку, Берч заметил, что привез с собой кое-какую компанию, и осведомился, когда отчаливает бриг. Гудин ответил в том духе, что, вероятно, отплытие состоится на следующий день примерно в этот же час. Затем он повернулся ко мне, взял за руку, заставил поворотиться и принялся пристально разглядывать меня с выражением человека, который считает себя хорошим знатоком товара, точно прикидывал в уме, сколько примерно я могу стоить.
– Ну, бой
[16]
, откуда ты родом?
Забывшись на мгновение, я ответил:
– Из Нью-Йорка.
– Из Нью-Йорка? Дьявольщина. А что же ты здесь-то делаешь? – последовал его ошеломленный вопрос.
Заметив в этот миг, что Берч смотрит на меня с гневным выражением на лице, значение которого трудно было не понять, я тут же добавил:
– О, я туда ездил ненадолго, – тоном, который подразумевал, что хоть я и побывал в само́м Нью-Йорке, но хочу отчетливо дать понять, что не принадлежу к этому свободному штату, равно как и ни к какому иному.
После этого Гудин повернулся к Клему, затем к Элизе и детям, так же пристально изучая их и задавая различные вопросы. Ему явно понравилась Эмили, как и каждому, кто видел этого милого ребенка. Сейчас она уже была не такой аккуратной, как когда я впервые увидел ее; волосы ее несколько спутались; но сквозь их неухоженную и мягкую завесу по-прежнему сияло маленькое личико самой выдающейся красоты.
– Отличная партия – дьявольски хорошая партия, – приговаривал он, подкрепляя это свое мнение столь крепкими прилагательными, каких не сыщешь в словаре истинного христианина. После этого мы проследовали во двор. Довольно значительное число невольников, наверно не менее тридцати, бродили вокруг или сидели на лавках под навесом. Все они были чисто одеты: мужчины – в шляпах, женщины – в платках, повязанных вокруг головы.
Берч и Гудин, расставшись с нами, поднялись по ступенькам к задней части главного здания и уселись на веранде. Они вступили в беседу, но тема ее не достигала моего слуха. Спустя некоторое время Берч спустился во двор, снял с меня наручники и повел в один из маленьких домиков.
