Однако это уже не было видение нищеты материальной, которое Лили отогнала с содроганием. Ей открылся образ иной, бездонной нищеты — нищеты внутри ее самой, по сравнению с которой внешнее ушло на второй план. Действительно, ужасно быть бедным, идя к беспросветной, тревожной середине жизни, руководствуясь ужасными требованиями экономии во всем, к постепенному самоотречению, вплоть до убогого прозябания в пансионе. Но было что-то еще более жалкое — тоска одиночества, сжимающая сердце, ощущение, что ее существование сметено бездумным временем, как поросль вырванных с корнем растений. Именно это чувство овладело ею сейчас, ощущение, что она нечто безродное и эфемерное, перекати-поле на поверхности жизни, у которого нет ничего, за что могли бы зацепиться корешки, прежде чем ужасающий поток времени поглотит его. И, вглядываясь пристально в прошлое, она видела, что никогда не было времени, крепко связывающего ее с жизнью. Ее родители тоже не имели корней, влекомые бесцельно каждым дуновением в высшем свете, без всякой осмысленной жизни, которая могла бы укрыть их от тамошних порывов ветра. Лили сама выросла без места на земле, которое могло быть дороже всех прочих, места, ставшего символом добродетели еще в детстве, места, где хранились бы суровые, но родные традиции, к которым душа может обратиться, чтобы черпать силы для себя и нежность к другим. В какой бы форме медленно накопленное прошлое ни жило в крови — будь то конкретный образ старого дома, хранимый зрительной памятью, или же образ дома нерукотворного, но построенного наследственными страстями и привязанностями, — оно, так или иначе, обладает силой, расширяющей и углубляющей индивидуальное существование, связывая личность таинственными узами родства с огромной суммой всех человеческих усилий.
Подобное видение солидарности жизни и живущих никогда не являлось Лили. У нее было предчувствие такого видения, когда ее вел брачный инстинкт, но оно было подавлено мельтешением окружающей жизни. Все мужчины и женщины, которых она знала, походили на атомы, оторванные друг от друга в каком-то нечеловеческом центробежном танце. Первое представление о цельности жизни пришло к ней в тот вечер на кухне Нетти Стразер.
Бедняжка-работница, нашедшая в себе силы собрать обломки жизни и построить из них себе убежище, достигла, казалось Лили, истины в центре бытия. Это была довольно скудная жизнь, на зловещей грани нищеты, без задела на случай болезни или какого-либо происшествия, но она обладала пусть хрупким, но дерзким постоянством птичьего гнезда, свитого на склоне скалы, — просто комка листьев и соломинок, но так ладно сведенных вместе, что можно было доверить ему жизни, вися над пропастью.
Все так… но ведь построить гнездо могут только двое, вера мужчины и решимость женщины. Лили вспомнила слова Нетти: «Он все про меня знал». Вера в нее и сделала возможным ее выздоровление: женщина легко становится той, кем любимый хочет ее видеть, веря в нее! Что ж… Селден дважды готов был уверовать в Лили Барт, но третье испытание оказалось слишком жестоким для его долготерпения. То, как именно он ее любил, и мешало оживить его чувство. Если бы его любовь была вызвана простым инстинктом плоти, силой своей красоты Лили Барт могла бы такую любовь воскресить. Все это было неразрывно связано с унаследованными образом мыслей и чувствами, и его любовь не могла вырасти снова, подобная выкорчеванному растению. Селден сделал для нее все, что мог, но он, как и она сама, был не способен без сомнений вернуться к прежним чувствам.
Все, что оставалось ей, как она и сказала ему, — это хранить память о его вере в нее. Она еще не достигла возраста, когда женщина может жить одними воспоминаниями. Когда она держала ребенка Нетти Стразер в руках, замерзшие потоки юности растаяли и потекли теплом по жилам, она испытала прежний голод жизни, и все ее существо шумно требовало своей доли в личном счастье. Да, это было счастье, которого она еще хотела, и проблеск, увиденный ею, сделал все остальное незначительным. Она отвергала все более низкие возможности одну за другой, пока не увидела, что ничего не осталось, кроме пустоты полного самоотречения.
Уже было поздно, и невыносимая слабость снова овладела ею. Это была не завораживающая дремота, а бдительная усталость, болезненная ясность разума, на фоне которой все варианты будущего рисовались гигантскими силуэтами. Лили была потрясена интенсивной чистотой видения, — казалось, она прорвалась за милосердную завесу, которая стоит между намерением и действием, и увидела то, что должна была сделать, прежде чем потянутся долгие дни. Чек в столе, например, — Лили собиралась оплатить им долг Тренору; но она подозревала, что с наступлением утра отложит это действие, исподволь свыкнется с допустимостью жить, не расплатившись. Мысль ее устрашила: Лили боялась упасть с высоты, на которую взошла в конце свидания с Лоуренсом Селденом. Но как ей довериться себе, как не оступиться? Ей была известна мощь противодействующих импульсов — она чувствовала, как привычка цепляется за нее бесчисленными щупальцами, дабы утянуть на дно очередного компромисса с судьбой. Ей страстно хотелось устоять, удержаться на мимолетной высоте духа. Если бы можно было закончить жизнь теперь — на этом трагическом, но прекрасном видении утраченных возможностей, которое роднило ее со всеми любящими, когда-либо жившими в этом мире!
Внезапно Лили протянула руку и, вытащив из секретера чек, вложила его в конверт и надписала на нем адрес банка. Затем выписала чек на имя Тренора и вложила его в другой конверт, написав на нем лишь адрес и имя получателя и не приложив никакой сопроводительной записки. Оба конверта легли рядом на стол. После этого она занялась сортировкой своих бумаг и что-то писала, пока гулкая тишина во всем доме не напомнила ей, что уже поздно. Шорох шин на улице утих, изредка доносился скрежет надземки сквозь глубокую, неестественную тишь. В таинственной полуночной отделенности от всех внешних признаков жизни Лили почувствовала странное сопротивление собственной судьбе. Мысли ее лихорадочно завертелись в мозгу, и Лили попыталась унять сознание, прижав ладони к глазам. Но страшная тишина и пустота, казалось, символизировали ее будущее — как будто и дом, и улица, и весь мир опустели и она осталась одна в безжизненной вселенной.
Но это было преддверие бреда… впервые она повисла так близко от головокружительной пропасти нереального. Лили хотела лишь одного — уснуть. Она помнила, что уже две ночи подряд не смыкала глаз. Пузырек стоял у изголовья, готовый излить на нее свое волшебство. Она встала и торопливо разделась, мечтая скорее коснуться головой подушки. Лили чувствовала такую глубочайшую усталость, что думала, сон настигнет ее немедленно, но стоило ей лечь, как каждый нерв пробудился и снова принялся лихорадочно совершать свою работу. Будто нестерпимый электрический сполох ворвался к ней в голову, и ее несчастное, маленькое, измученное сознание металось в тюрьме черепной коробки, не находя путей к бегству.
Лили не могла себе представить, что бессонница может так размножаться: все ее прошлое одновременно проецировалось в сотне разных уголков сознания. Где взять лекарство, чтобы усмирить легионы восставших нервов? Изнеможение — благо по сравнению с этими приступами лихорадочной деятельности, но слабость испарилась, как будто какой-то жестокий стимулятор возбуждал кровь в ее жилах.
