— Давай, — сказала она. — Может быть, хлопья. Какие ты любишь. На завтрак. Сок.
— Ты справишься?
— Все будет в порядке. Но все-таки возвращайся побыстрее.
— Так быстро, как смогу.
Я взглянул на Алана, стоявшего около нее. Он улыбался.
— Анна, может, мне лучше остаться?
— Нет. Поезжай. И привези мне несколько журналов.
— Каких?
— Все равно. Любых. На твой выбор. Что-нибудь почитать. И десерт. Крекеры. Печенье. Мороженое. Шоколадное с шоколадными крошками. Мы его любим.
— Что-нибудь еще?
— Ха-ха, — усмехнулась она. — Список нужен? Или запомнишь?
— Будет здорово, если я запомню, где мы живем.
Зеленая машина все так же стояла перед домом, и я сумел найти супермаркет без особых проблем. Уверен, что забыл половину того, что перечисляла Анна. Помню, что купил шоколадное мороженое с шоколадными крошками, потому что вечером во время ужина Анна дала Алану на десерт шарик мороженого, после чего он требовал того же во время каждого приема пищи, даже на завтрак. Если мы не ходили в магазин, и мороженого он не получал, он мог вести себя неприветливо и грубо. Впрочем, в самом начале он почти всегда был таким.
В тот день в магазине со мной произошла неприятность. Не самая последняя неприятность такого рода. Я был в середине какого-то прохода, тележка была завалена покупками. Я смотрел на тележку, смотрел на покупки, но не мог вспомнить, как брал их с полок. Не знаю, как это вышло, но я не узнавал ничего, что лежало в моей тележке. Если, например, там были помидоры, я не мог сказать, что это. Мое сердце заколотилось, появилась одышка. А может, мне просто показалось, что у меня учащенное сердцебиение и что мне трудно дышать. Я превосходно знал свое тело и как оно работает. Начался звон в ушах. Я подумал, что у меня инсульт — я до сих пор помнил весь этот медицинский малопонятный жаргон, — но мне не было больно, я не ощущал особого дискомфорта. Меня захлестнул ужас. Я хотел бежать. От этой тележки. Из этого магазина. Из этого города. Из этой страны. Что я здесь делаю? Покупаю продукты в продовольственном магазине в понедельник днем в Оттаве. Кто бы мог поверить в такое? В тележке лежали продукты, а я не знал, как они называются. Я думал: что я делаю? Кто я такой? Я на самом деле задавал себе эти вопросы. Мне хотелось сесть в зеленую машину и без остановки ехать обратно в Нью-Гемпшир. Я помнил, где живу. Семь часов, и я дома. Меньше всего на свете мне хотелось возвращаться в квартиру, где меня ждали Анна и клон.
Я не сбежал. Я малодушно стоял около тележки и ждал, сам не понимая этого, пока пройдет приступ. Он прошел. Я покатил тележку — хорошо, что было за что держаться, на что облокотиться — к кассе, заплатил за продукты наличными. Выйдя на улицу, я глубоко вдохнул вечерний воздух. Было все еще жарко и душно. У меня собралось пять пакетов с продуктами. Я изумился, увидев, сколько всего я купил. Загрузил сумки в багажник зеленой машины и вернулся на Фриэл-стрит. Оставив машину перед нашим домом, я три раза проделал путь вверх и вниз по лестнице, отдыхая между подъемами, оставляя сумки перед дверью квартиры. Когда я принес все, я постучал в дверь. Три коротких стука — у меня и в мыслях не было шутить, — как стучал Высокий. Никто не ответил, не раздалось ни шороха. Я снова постучал три раза, подождал, затем попробовал повернуть ручку. Дверь была открыта. Я поднял две сумки с продуктами и вошел внутрь. Анна сидела в углу дивана, клон лежал, растянувшись во весь рост и положив голову ей на колени. Она поглаживала его по волосам. Она поднесла к губам указательный палец, потом улыбнулась мне. Клон спал. Пьета,
[10]
подумал я, чувствуя себя внезапно расстроенным. Я внес остальные сумки тихо, как только мог.
Анна так и сидела на диване, держа голову Алана у себя на коленях. Я унес сумки на кухню. Мы не разговаривали. Никто из нас, хотя и по разным причинам, не хотел его будить.
День почти прошел. Алан спал, Анна сидела с ним. Может быть, она тоже задремала. Я распаковал в спальне свою одежду. Алан проснулся. Анна приготовила ужин. Пока она была на кухне, я старался вести себя как можно тише. Не помню, что мы ели на ужин. Манеры Алана за столом были лучше, чем я думал. Он умел пользоваться ножом и вилкой. Жевал с закрытым ртом, сидел ровно, не звякал приборами. Когда он не пользовался салфеткой, то клал ее на колени. Он ел вдумчиво и съел все, что дали, включая два шарика мороженого на десерт.
После ужина я стал мыть посуду, а Алан долго сидел в туалете. Он провел там довольно много времени, так что Анна забеспокоилась и постучалась, чтобы узнать, все ли в порядке. Мы втроем посмотрели телевизор. Я сидел в кресле, Алан и Анна — на диване. Не помню, что мы смотрели — что-то развлекательное, — но, судя по всему, Алан впервые столкнулся с телевидением. Он очень заинтересовался программой и расстроился, когда через несколько часов мы выключили телевизор.
Анна первая собралась спать. Алан стоял перед дверью ванной комнаты, пока она была там, а я следил за ним из другого конца коридора, чтобы он не сделал ничего дурного. Когда Анна вышла из ванной в длинной ночной рубашке и халате, туда вошел Алан. Этот случайный порядок — сперва Анна, потом Алан, потом я — так и остался незыблемым, потому что Алан отказывался его менять. Мы с Анной стояли в коридоре.
— Долгий день, — сказал я.
— Да.
— И странный.
— Очень странный, — кивнула она.
— Что будем делать завтра?
— Начнем.
— Что начнем?
— Начнем с ним работать.
— Это будешь делать ты, — уточнил я. — А я?
— Ты будешь помогать.
— Не уверен, что от меня будет польза.
— Значит, просто не будешь мешать.
Анне нравилась роль учительницы Алана, она относилась к ней очень серьезно. Но она испытывала двойственные чувства к этому проекту. Ради Алана, да и ради себя она хотела, чтобы он постоянно развивался под ее руководством. И так оно и было. В то же время она считала планы своей организации в отношении Алана и те способы, какими ее соратники намеревались использовать его, когда он будет готов к разговорам и выступлениям на публике, настолько одиозными и жестокими, что ей всеми фибрами души хотелось замедлить процесс, помешать развитию клона, чтобы он оставался бесполезным для них так долго, как только возможно. Однако это было сложно для нее самой. Она без тени сомнения верила, что Алан может стать определяющим фактором в усилиях ниспровергнуть правительственную программу клонирования. Точно так же она верила в великую важность этих усилий. Обучая Алана, она считала, что у нее есть возможность участвовать в чем-то, что имеет важное преобразующее значение. Она полагала — и говорила об этом, заглядывая вперед, — что находится если не во главе революции, то в самом ее сердце. Ее саму нисколько не интересовала власть, но, несмотря на принципиальную приверженность к жизни простой, как григорианский хорал, в глубине души Анна была революционеркой. Она давно могла бы… что? Править? Нет. Жить. Я не верил в идею, что Алан, Анна или ее организация сумеют вызвать хоть какое-то реальное изменение в политике или действиях правительства, и не хотел участвовать ни в этой революции, ни в любой другой.
